Во всех мировых религиях есть свои представления о конце света. В цикличном времени восточных религий смена эпох не представляет собой никакой особенной трагедии: постепенно все приходит в упадок, за которым следует новое рождение и обновление в вечности. Главное, что вселенские циклы должны быть достаточно длинными, чтобы никто из верующих не опасался, что мир вокруг него начнет рушиться прямо завтра.

В авраамических религиях, для которых время линейно, конец света — это величайшая драма мироздания, финальная битва света с тьмой. Священные книги и богословские сочинения описывают всеобщую гибель, спастись от которой смогут только избранные, уверовавшие в истину. Несмотря на изобилие разнообразных подробностей, у таких пророчеств одно общее: никто не знает и не может знать, когда же придут последние дни. Поэтому ненаступление конца никак не может поколебать веру в истинность предсказаний: просто время для их исполнения еще не пришло.

В сектах, возникающих внутри больших религий, приближающийся конец света часто играет особенную роль. И действительно, если пророку или основателю секты открывается свыше, когда именно этот мир перестанет существовать, необходимо безотлагательно начать что-то делать, приготовиться к финальной битве здесь и сейчас. Обычные средства спасения оказываются недостаточными, нужно приложить героические усилия. Услышать пророчество, последовать за ним (sequi), могут только чистые (καθαρός), чей ум и сердце открыты для принятия истины. Те же, кто не верит в стремительно приближающуюся катастрофу, осуждают сами себя и уже одним этим обречены на скорую погибель. На убеждение мало времени, чистым самим надо отделиться, всеми силами сохранить чистоту до последнего момента.

Ожидания конца света в прошлом возникали на основе реальных событий. В опустошительных завоеваниях, разорении городов, падении нравов, чуме, неурожае или голоде люди видели предзнаменования всеобщей гибели. Но современный западный человек не таков. Он живет три четверти века в относительном материальном благополучии, не зная ни войн, ни голода. И даже болезни, которыми он страдает, не посланы свыше в наказание за грехи, а наоборот, возникают из-за слишком продолжительной и сытной жизни. Он живет в страхе не потому, что ужасы происходят вокруг, а потому, что ему отовсюду говорят, что они могут произойти. Он и сам смутно чувствует, что благополучие не может продолжаться вечно. Ядерная война, перенаселение, исчерпание запасов нефти, глобальное похолодание, озоновые дыры, радиация, ГМО и химикаты, вторжение инопланетян, восстание машин… но от всего этого нет спасения, потому что Бог умер еще в позапрошлом веке.

Казалось бы, современные секты, если и возникают по недоразумению, должны рассеиваться сразу после того, как пророчества не исполняются, а сами мессии на поверку оказываются мошенниками. Ведь ныне все люди получили образование, обладают критическим мышлением и знаниями об устройстве природы, не то, что в Средние века. Разве могут быть более ясные доказательства того, что людей дурят, если в назначенный день и час с небес не спускаются всадники Апокалипсиса или, как вариант, спасительная летающая тарелка высокоразвитых инопланетян? Однако же происходит полностью противоположное: неисполняющиеся пророчества только укрепляют веру в их истинность. Они перетолковываются, прошлое — переписывается. Нефть не кончилась, но стала «грязной», угрожающей миру выделяющимся при сгорании СО₂. Глобальное похолодание сменилось глобальным потеплением с объяснением, что «наука предсказывает климатические изменения». А заголовки «Предположения об утечке уханьского вируса из лаборатории — это безосновательная теория заговора» и «Ученые всерьез рассматривают эту гипотезу» отделяет друг от друга меньше года. Благодаря Big tech прошлое стало непредсказуемым не в отдельно взятой стране, а в глобальном масштабе.

Рассвет постхристианской и постсекулярной религии Запада уже вполне заметен. Контуры знакомых явлений еще можно различить, но в них постепенно проступают черты, которые предстанут в свете будущего дня. Новая эсхатология — вера в технологическую сингулярность и биологическое бессмертие. Новое общение с невидимыми ангелами — проект SETI и ожидание ответа из космических глубин. Новые непознаваемые миры — теория параллельных вселенных. Новая аскетика — вегетарианский гамбургер, чтобы спасти планету от парниковых газов. И вот, наконец, пришел черед ритуальной чистоты.

Чуть больше года назад нам говорили: «Потерпите немного, появятся вакцины, тогда можно будет снять маски». Вакцины пришли, а маски остались. Потому что маска — это не барьер между вирусным частицами и здоровым человеком, даже если их две. Это символ чистоты и принятия единственно возможного пути к спасению. Это знак солидарности со своими, знак готовности встретить надвигающуюся опасность. Опасность, которую глупые и темные люди не видят, а по сему сами обрекают себя на неизбежные страдания и жуткую смерть.

Когда вакцина пришла, евангелисты возвестили радостную весть персональными репортажами о том, как им сделали укол в плечо, как у них повысилась температура, потом временно ухудшилось самочувствие и, наконец, пришло долгожданное облегчение вместе с защищенностью от зла. «Вакцинируйтесь, — проповедовали они, — и тогда все мы сможем вернуться к нормальной жизни. Чем больше будет процент привитых, и чем быстрее, тем лучше для всех». Но оказалось, что этого уже недостаточно, чтобы «поставить точку».* Вполне ясно, что ни точки, ни даже запятой не будет.

Пророки вещают, что соблюдения дистанции, ношения масок и распространения вакцин более недостаточно для спасения. Неисполнившиеся предыдущие пророчества можно забыть и как ни в чем не бывало пророчествовать снова. Теперь праведные и неправедные одинаково будут наказаны новыми локдаунами за непослушание. Черные овцы, которые не принимают спасительную инъекцию, будут во всем виноваты. Это они нечистые; без них потерянный рай прошлой жизни был бы снова обретен. От них надо отгородиться, не пускать в общественные места, не подавать руки, вывешивать их имена на доске позора, предать забвению, вычеркнуть из энциклопедий. Вместо обязательной исповеди — PCR-тест, им можно доказать, что ты еще временно чист и получить доступ туда, куда грешникам путь заказан. Только тогда послушные овечки, может быть, будут спасены. Но для этого им нужно получить штрихкод. Пока еще не на руку и не на чело.

В ожидании спасения нужно постоянное причащение, потому что из-за несовершенства природы человека ритуальная чистота, приобретенная с уколом, постепенно пропадает. Спасения же достоин тот, кто получает новые и новые дозы, преодолевая немощную телесность. Они бесплатны, достаточно только уверовать, чтобы получить. Хотя еще не все неверующие умерли, но уже есть пророчество о том, что вот-вот грядет мутация, а в с ней и волна, которая поглотит всех, кто не успел принять спасение.

Вместо милосердия к грешникам — безжалостная «эволюция», «премия Дарвина». Привитые — уже не простые люди. Молекула РНК их уравняла между собой, но также и возвысила над остальными. Потому что прививка — это не барьер между вирусным частицами и здоровым человеком, даже если их две. Привитые также распространяют зло, но у них есть штрихкод, индульгенция, благодаря которой они считаются чистыми. Их грех уже искуплен. Они умнее, благороднее, лучше. «Средний индекс интеллекта человечества после этой пандемии вырастет». Ну а как же иначе? Не верить во спасение и силу нескольких цифр на экране телефона может только глупый и нравственно дефектный человек. А плевелу предназначено сгореть в пламени эволюции. Это закон природы.

Катарская ересь XII—XIII веков была выжжена полуденным солнцем религии, которая как никакая другая опиралась на здравый разум. Но всякий зенит — это и предвестник заката. Много позже, когда свет разума начал скрываться за горизонтом, некоторые думали, что они раздавили гадину. Потом оказалось, что это была не та гадина. Сегодняшняя инквизиция уже на стороне нео-манихейства, как и князья града земного. Но это не тьма. Это заря новой религии, в которой война — это мир, свобода — это рабство, незнание — сила, пожизненный бан — это толерантность. Не конец, а новое начало.

* „Udělejme tečku za koronavirem“ (Поставим точку за коронавирусом) — рекламный слоган кампании массовой вакцинации в Чешской республике.

Право может успешно функционировать только тогда, когда перед ним все равны, когда оно игнорирует границы и различия между людьми, если только эти различия не созданы самим правом. Нормы права носят обязательный и универсальный характер; им подчиняются все, добровольно или по принуждению. Этим право отличается от других (партикулярных) нормативных систем, которые не обязательно распространяются на всех и (или) не имеют средств принуждения.

Право, которое замыкается в себе, игнорирует свое окружение, перестает применяться людьми, теряет функцию регулятора и умирает. Нормы права перестают соблюдаться (в том числе и теми, кто отвечает за принуждение), если они не воспринимаются обществом как в целом справедливые. Перефразируя Авраама Линкольна, право может быть несправедливым в некоторых случаях, в течение короткого времени несправедливость может быть широко распространена, но право не может длительное время быть в целом несправедливым. Однако представления о справедливости в обществе меняются и не всегда универсальны. Поэтому к праву постоянно применяются внешние требования партикулярных нормативных систем. С этим давлением право вынуждено справляться так, чтобы не допустить саморазрушения и при этом не потерять эффективность.

Юриспруденция возникает в среде профессиональных юристов как подсистема права, отвечающая за его самореферентность. Это практическая наука (ars, τεχνη), одна из задач которой — поиск равновесия между внутренними требованиями права и внешней справедливостью. Сформулированные при помощи науки общие принципы права должны препятствовать навязыванию практикулярных представлений о справедливости. Право не может быть ареной борьбы между нормативными системами (моралью, религией и другими). В противном случае существует риск, что право превратится в инструмент насилия одних и бесправия других. Но право не может не отражать результат такой борьбы, иначе утратит связь с представлениями о справедливости, имеющимися в обществе, а вместе с ней и эффективность. Таким образом, право должно инкорпорировать самые общие принципы справедливости, но при этом оставаться ценностно нейтральным.

Все заметки в этой серии

Парадокс самореферентности
Юрист и математик о возможном и невозможном
Парадокс ценностной нейтральности
Парадокс нормативной инфляции
Энтропия и сложность права

Подавляющее большинство разговоров о будущем искусственного интеллекта в праве так или иначе сводится к тому, что роботы освободят юристов от рутинной и изнуряющей работы, а люди смогут больше заниматься творческой деятельностью, только интересными «кейсами». Такие рассуждения вроде бы неглупых людей мне напоминают классический мультсериал «Джетсоны». В нем домашний робот Роза делает всю скучную работу, а члены семьи летают на космических кораблях и развлекаются себе в удовольствие. Прошло почти шестьдесят лет, а робота, на которого можно было бы возложить ведение домашнего хозяйства, нет и в помине. И, наверное, еще очень долго не будет: это не автомобиль с автопилотом, задача намного сложнее. Думаю, что можно сколько угодно фантазировать о сияющем будущем нейроинтерфесов и колонизации Марса, но драить кафельную плитку в ванной или собирать разбросанные по комнате детские игрушки будут люди, а не роботы.

Интеллект потому называется искусственным, что он существует в смоделированной среде. В этой среде то, что считалось результатом творческого озарения, интеллектуального поиска, вдохновения, превращается в более или менее изощренный перебор вариантов. Рано или поздно, хотя скорее рано, человек в этом процессе окажется лишним. Магия практических приложений искусственного интеллекта состоит как раз в переводе реальности в модели. В чем человек останется надолго незаменим, так это в подготовке данных для таких систем, которые сами неспособны воспринимать, обрабатывать и структурировать информацию так, как делаем это мы. Боюсь, что уделом большинства людей останется однообразная, нудная и неблагодарная работа по разметке баз данных и обучающих примеров, в лучшем случае — контроль результатов обучения, тестирование и перепроверки. Изо дня в день миллионы, миллиарды, триллионы тестов.

Год назад в прессе писали о перспективном стартапе,* который получил сто миллионов долларов инвестиций, продемонстрировав применение искусственного интеллекта в бухучете. И действительно, что в этом сложного: находи цифры, заноси в правильные колонки. Оказалось, что за успехом компании стоял банальный дешевый человеческий труд из бедных стран, который выдавался за феноменальное технологическое достижение. Несмотря на анекдотичность этой истории, она, как мне кажется, куда больше проливает свет на будущий симбиоз людей и роботов, чем маркетинговые обещания или пророчества о восстании машин. Одну отрасль искусственный интеллект уже превратил в руины. Это перевод. Качественный требуется не всегда, а в соревновании с компьютером отличные от нуля шансы на получение заказа имеет только тот, кто за гроши делает много, а думает при этом совсем мало. Часто перевод, сделанный человеком, оказывается хуже автоматического. Такой вот тест Тьюринга. В том же направлении движется и журналистика. От редакторов и авторов статей уже не требуется эрудиция, вдумчивость и понимание. Важно только мастерство заголовка безотносительно собственного содержания текста; оптимизация идет по одному параметру — количеству кликов и рекламных показов. Но, уверен, в недалеком будущем таких редакторов с успехом заменят роботы и вряд ли эта перемена вызовет у меня чувство сострадания.

Кто-то может сказать, что подобные рассуждения — это современный извод луддизма. Технологии уничтожали одни рабочие места, но ведь создавали и новые, экономика росла, производительность труда и благосостояние общества увеличивались. Прогресс-де не остановить. Это все так, но современные исследования** показывают, что луддиты не были так сильно неправы. Технологические новшества, внедрявшиеся в промышленность, снижали требования к квалификации работников и, соответственно, их доходы. Богатели другие: новый немногочисленный класс квалифицированных специалистов и сами промышленники. А перед бывшими свободными ткачами или ремесленниками, которые могли сами распоряжаться своей жизнью, новая экономика оставляла только одну возможность: стать легко заменяемыми придатками станков. Юристы, считающие конкретные знания излишними, полагающие, что успех в будущем им обеспечит «креативность», могут оказаться в подобной ситуации: они станут обслуживать потребности искусственного интеллекта, расставляя в нужных местах теги и делая аннотации данных. А думать за них будут роботы, потому что только у роботов будут необходимые знания.

Дополнение после первой публикации

Эта заметка изначально должна была называться «Труд освобождает». В таком заголовке бы обыгрывался изначальный смысл средневекового обычая Stadtluft machts frei (Городской воздух освобождает). Крестьяне приходили в города и ровно через один год и один день становились лично свободными, могли потом стать ремесленниками, купцами, кем угодно внутри городской общины (если их принимали). А вот в городе эпохи промышленной революции свободные категории населения становятся фабричными рабочими. К этому добавлялся массивный приток сельского населения, которое вместо свободы попадало в рабство у станков.

* ScaleFactor raised $ 100 million in a year then blamed Covid-19 for its demise. Forbes.

** Даже когда экономика растет, жизнь людей не всегда становится лучше. Пересказ лекции Роберта Аллена. Meduza.

Пишу статью об использовании методов компьютерной лингвистики и машинного обучения в легиспруденции.¹ Читаю и цитирую новейшие книжки и статьи, буквально только что вышедшие. Но у меня лет с шести есть привычка заучивать латинские выражения и крылатые фразы, а потом непринужденно вставлять их к месту и не к месту, не всегда понимая смысл. Так и тут: без чего-то подобного моя статья обойтись, конечно, не может. Открыл словарь мудрых латинских изречений,² подобрал дюжины полторы, стал искать оригинальные источники. Что-то отвалилось само, что-то было переведено неточно, что-то было сказано в другом смысле или по другому поводу. В общем, осталась две фразы, которые мне очень-очень хотелось воспроизвести.

Конечно, Гугл знает если не все, то очень многое. Проблема в том, что мы не знаем, что знает Гугл и где это находится, а он не знает, что нам нужно, пытается угадать, поэтому приносит то, что ему кажется наиболее ходовым и востребованным. Пришлось пролистать десятки ссылок на аналогичные словари юридических премудростей, как относительно новых, так и старых, но почти нигде не встречалось указание на первоисточник. Наконец, где-то сослались на комментарии Джеймса Кента.³ Другой бы на моем месте успокоился, но я подумал: разве мог американец излагать свои мысли на латыни в такой афористичной форме? Пришлось искать дальше.

Не утомляя подробностями, сообщу о результате. Нужные мне латинские фразы нашлись в одном из важнейших трудов Самуэля фон Пуфендорфа под названием «De jure naturae et gentium» (О праве природы и праве народов), в книге пятой, главе двенадцатой. Сам он ссылается, среди прочих, на Квинтилиана⁴ и Цицерона.⁵ Однако чужие мысли Пуфендорф излагает в такой изящной и точной манере, что их можно хоть сейчас кусками цитировать, а не вырывать отдельные афоризмы (которые, конечно, тоже хороши, но напоминают обглоданную кость, если знаешь, откуда взяты). Он хорошо понимает, чем норма права отличается от языковой нормы, где значение слова определяется дескриптивно, а где прескриптивно, то есть все то, что считается достижением лингвистики второй половины XX века. Единственное, что нужно было бы дополнить — это некоторые вычислительные и статистические методы, о которых я пишу. Но увидев уровень эрудиции и знания текста у юриста XVII в., я начал сомневаться, нужны ли бы ему были всякие компьютерные методы, если бы он о них узнал.

Некоторые думают, что люди, которые жили до нас — сплошь дураки были. Что человечество только недавно нашло все правильные ответы, а прошлые поколения блуждали во тьме. Сталкиваясь с такими примерами человеческой мудрости прошлых веков, не могу прогнать от себя мысль, возникающую снова и снова: несмотря на несомненное увеличение количества знания, мы скорее всего много проиграли в его качестве.

¹ Легиспрудениция (legisprudence) или легистика (légistique) — прикладная юридическая дисциплина, занимающаяся теорией и практикой законотворческой деятельности.

² Kincl, Jaromír. Dicta et regulae iuris aneb Právnické modrosloví latinské — Praha: Univerzita Karlova, 1990.

³ Джеймс Кент (James Kent, 1763—1847) — американский юрист, автор «Комментариев к американскому праву» (Commentaries on American Law).

⁴ Марк Фабий Квинтилиан (ок. 35—ок. 96) — римский ритор, автор Institutionis oratoriae (Наставлений в риторике).

⁵ Academica.

Дополнение после первой публикации

Первая фраза: «Verba regulariter intelligenda ex proprietate populari» (Обычные слова надо понимать так, они используются людьми). Вторая: «Verba artis ex arte» (Термины из определенной области знания надо понимать так, как это принято в этой области). Эти принципы интерпретации текста сейчас кажутся очевидными, но это совсем не так.

Пуфендорф понимает очень важную вещь: смысл слова из обычного языка определяется тем, как оно употребляется в речи. Если юристы пользуются такими словами, им надо выяснить, как их понимают обычные люди, то есть подчиниться узусу. В XX в. к этой же идее приходит поздний Витгенштейн, потом они ложатся в основу моделей дистрибутивной семантики.

Однако если речь идет о специальных терминах, в каком-то смысле искусственных (artis), тут можно их значение определить самим, причем как раз неправильно заменять значение термина смыслом, которое он имеет в обычном языке.

Догадка Пуфендорфа кажется еще поразительнее, если мы сравним его с тем, что думали его современники: Декарт, Спиноза, Лейбниц, позже Савиньи, Пухта.

Несколько лет подряд я отмечал этот чешский государственный праздник, считал своим долгом перевести на русский язык что-нибудь о Яне Гусе.* Его история мне казалась особенно актуальной и в чем-то даже личной. На любительском уровне я некоторое время занимался изучением богословской и юридической составляющей дела Гуса. Целью моего исследования было доказать, хотя бы самому себе, что он не был еретиком даже согласно тогдашней католической доктрине, а при его осуждении были допущены такие процессуальные ошибки, которые должны вести к отмене решения об отлучении. Несмотря на такую установку и сильное предубеждение, мне не удалось достичь намеченной цели, скорее наоборот.

В своих сочинениях Гус повторял некоторые ранее осужденные еретические идеи Джона Уиклифа, например в вопросах таинств, преосуществления, общения святых, индульгенций. Помимо этого, отрицал некоторые принципы церковной организации, иерархии и дисциплины, в экклезиологических вопросах занимал позиции крайнего спиритуализма. Процессуальные нормы в его деле были соблюдены. Процесс вел флорентийский кардинал Франческо Дзабарелла, который симпатизировал Гусу и которого нельзя подозревать в предвзятости. Множество выдвинутых обвинений были отвергнуты как бездоказательные. Существенных нарушений, которые бы могли поставить под сомнение результат процесса, я не нашел.

Как проповедник Гус обрушился с критикой и на светских правителей, не только на церковь и духовенство, чем нажил себе множество врагов. Он утверждал, что светской властью не могут пользоваться те, кто живет во грехе, а их подданные освобождаются от клятвы верности, а поэтому много и в деталях обличал в своих проповедях частные грехи влиятельных представителей знати.

Решением XV сессии собора в Констанце Гус «подлежал передаче светской власти но не для того, чтобы был казнен, а чтобы был помещен в темницу до смерти». Казни Гуса не хотел и император Сигизмунд I Люксембургский, который дал ему письменные личные гарантии неприкосновенности для прибытия на собор, но не из-за симпатии, а больше из-за опасений религиозной смуты в Чехии и Моравии. Сигизмунд передал Гуса в юрисдикцию пфальцграфа Людвика, а тот в юрисдикцию бургграфа города Констанца, которому не оставалось ничего иного, как согласно действующему закону применить казнь на костре.

Иоанн Павел II в 1999 году заявил, что сожалеет о казни Гуса. Была собрана специальная комиссия, которая занималась его делом снова. Хотя многие спорные положения его учения могут быть с точки зрения современной католической доктрины интерпретированы иначе, в отдельных вопросах экклезиологии его учение остается ошибочным. С современных католических позиций он, безусловно, христианин, пусть и заблуждавшийся, человек большого личного мужества, но не святой и не жертва судебной ошибки.

* Страсти Яна Гуса.

Неожиданно наткнулся на забавную иллюстрацию первого парадокса самореферентности в праве.

В 1947 г. Курт Гедель должен был сдать экзамен для натурализации в США. Он как следует изучил текст конституции и пришел к выводу, что она позволяет легальным путем установить «фашистскую диктатуру». Его друзья из Принстона, Оскар Моргенштерн и Альберт Эйнштейн, должны были выступать в качестве свидетелей. Они не могли переубедить Геделя и, возможно, всерьез были обеспокоены тем, что тот не сможет сдать экзамен. Опасения были не напрасны. Судья Филип Форман сначала задал Геделю вопрос о форме правления в Австрии. На это математик ответил, что сначала там была республика, но конституция допустила установление диктатуры. На что судья отреагировал словами, что в США такого не может случиться. Гедель парировал, что как раз может и он способен это доказать.

Анекдотическая история, как мне кажется, хорошо показывает разницу в способе мышления юриста и математика. Думаю, что они оба верили в преимущества американской системы и не хотели бы ее превращения в подобие политического режима, от которого были вынуждены бежать Гедель и его университетские коллеги. Но для математика достижение недопустимой цели способом, который логически не противоречит имеющимся правилам, не ведет к разрушению формальной системы в целом. Для юриста же очевидно, что право обращается в свою противоположность тогда, когда нарушены его высшие принципы, пусть даже правила формально соблюдены, то есть ситуация, которая логически допускается правилами, может быть противоправной. Это, однако, ведет ко второму парадоксу права.

Парадокс самореферентности
Юрист и математик о возможном и невозможном
Парадокс ценностной нейтральности
Парадокс нормативной инфляции
Энтропия и сложность права

Право можно представить как систему высказываний (правил), изложенных на формальном языке. Достигая определенного уровня сложности, при котором из частных случаев складываются абстрактные нормы, такая система с неизбежностью начинает содержать высказывания о самой себе, то есть о том, какими качествами обладает право в целом, каким оно должно быть и какую цель преследовать. Общеобязательность правовых норм основывается не на внешнем авторитете правителя, а на автономии самого права. То есть нормы, выраженные в законе или прецеденте, становятся частью действующего права не из-за личности того, кто их принимает, а в силу соблюдения им вторичных норм права, которые позволяют создавать, менять и интерпретировать первичные нормы. Эти вторичные нормы по необходимости также принадлежат к формальной системе права.

Право стремится к поддержанию своей консистентности (полноты) и когерентности непротиворечивости). Когерентность — это тотальность права, согласованность его отдельных частей между собой на уровне логики высказываний. Консистентность — это отсутствие противоречий в цепочке доказательств определенного высказывания. Консистентность системы в целом недостижима хотя бы потому, что нормы возникают не везде, а только там, где для этого есть практическая потребность. Где нет необходимости регулирования, право не возникает вовсе, а если когда-то возникло, то со течением времени исчезает. Консистентность, таким образом — свойство только некоторых подмножеств высказываний, для которых выведение общего из частного целесообразно и практически достижимо. Когерентность же (целостность) права обеспечивается за абстрактных принципов, таких как устремление к справедливости, определенности, доступности и т. п. Эти принципы, сформулированные как общие высказывания о праве, легко вступают в противоречие друг с другом и частными высказываниями.

Запрет самореференции, таким образом, в формальной системе права невозможен и не позволяет исключить некоторые из возникающих затруднений. Локальные противоречия разрешаются единственным доступным праву способом: путем создания новых правил. Когда возникает ситуация, требующая правового регулирования, но для которой невозможно удовлетворительное решение в рамках существующих норм, создается решение, которое само может стать правилом для решения аналогичных ситуаций в будущем. Происходит, таким образом, уточнение абстрактных принципов (определение границ их применимости) и дополнение формальной системы новыми частными высказываниями (правилами) для разрешения конфликта. Это, однако, не гарантирует, что противоречия не обнаружатся в другом месте. Новые противоречия разрешаются чаще всего путем нормативной инфляции, то есть потенциально бесконечного усложнения системы в целом.

Все заметки в этой серии

Парадокс самореферентности
Юрист и математик о возможном и невозможном
Парадокс ценностной нейтральности
Парадокс нормативной инфляции
Энтропия и сложность права

Еще одно преимущество религиозного взгляда на мир, которое мне как-то не приходило раньше в голову, состоит в том, что религия помогает не задавать бессмысленных вопросов и не искать на них ответы. Казалось бы, такие ограничения сковывают ум, который должен быть во всем полностью свободен, все может повергать сомнению и проверке. Но похоже, что именно в этом кроется логическая ошибка.

Есть вещи, которые мы еще не знаем, но в принципе можем познать. Здесь ум может применить себя: раздвигать границы познанного. Только подойдя к самому краю, можно заглянуть в неведомое, попробовать осветить его маленький уголок. Но в том, что находится далеко от границы текущего знания, ограничивать ум не надо: он сам себя ограничивает тем, что не может познать то, к чему еще не готов.

Помимо этого есть вещи, которые мы не знаем и в принципе познать никогда не сможем. В чем причина случайности? Почему все произошло именно так, а не иначе? Существуют ли судьба и предопределение? Есть ли у всего какой-то смысл? Ум постоянно возвращается к этим вопросам, мучается в поисках ответа, но тщетно: они неразрешимы. И именно здесь пригождается религия: она учит жить с тайной, с неизвестностью, она помогает уму смириться с собственным несовершенством и ограниченностью.

Научные объяснения, которые иногда предлагаются, на самом деле тоже предмет веры; они повисают в воздухе. Можно, например, постулировать физический детерминизм, как в позапрошлом веке. Но можно ли это доказать? Есть бесконечное число причин, которые влияют на конечный результат, взаимодействие между ними непредсказуемо. Другая версия — бесконечность параллельных вселенных, в которых реализованы все потенциально возможные альтернативы. Эти вселенные никто никогда не видел и не увидит. Но в такие ответы можно только поверить, они непроверяемы, ничего не объясняют и ничего не предсказывают. Что же в них научного или рационального?

Ищущий ум, лишенный поддержки со стороны веры, вынужден продолжать поиски там, где все он все равно ничего никогда не найдет. Только через осознание того, что уму не все доступно, он может оставитьс суету и снова вернуться к расширению границ познанного, то есть тому, что и составляет его собственную суть. Истинная религия, таким образом, ум не подчиняет, а направляет, не сковывает, а освобождает.

Если бы я располагал талантом и свободным временем, я бы переписал «Собачье сердце» Булгакова целиком. Изменений бы потребовался самый минимум: произведение актуально как никогда, надо только освежить некоторые незначительные детали.

* * *

Выдающийся ученый, нейрохирург и нейрофизиолог русско-еврейского происхождения Филипп Преображенский, работающий по приглашению в США и Европе, решил поставить эксперимент по превращению обезьяны в человека. Цель эксперимента в высшей степени гуманная: повлиять на общественное мнение и добиться признания некоторых юридических прав хотя бы за приматами. Подходящее животное ученый находит в ближайшем Чайна-тауне и спасает его от попадания в ресторан в качестве блюда. Затем Преображенский вместе со своим ассистентом доктором Иваном Борменталем проводит операцию по пересадке обезьяне важнейших структур мозга, взятого у одной из недавних жертв автомобильной катастрофы, студента престижного университета, разбившегося на мотоцикле.

Обезьяна быстро приобретает человеческие черты: выпадает шерсть, отваливается хвост. Она начинает говорить, читать; поначалу сыплются только рекламные слоганы, потом развивается членораздельная речь. Научная общественность воспринимает успех Преображенского с огромным воодушевлением: наконец доказано, что отличия между человеком и животным не качественные, а только количественные.

Новое человеческое существо начинает осознавать себя членом общества. Его берет в оборот Швондер и другие члены комиссии по дайверсити, созданной прогрессивными жителями дома, предназначенного для проживания университетской профессуры. Швондер убеждает очеловечивающуюся обезьяну в том, что она — представитель угнетаемого меньшинства, а Преображенский с Борменталем — белые мужчины-угнетатели. Существо берет себе гендерно-нейтральное имя Ким и фамилию Чимпский. Теперь оно проводит все свободное время на собраниях левых активистов, читает литературу, но сохраняет еще ряд звериных черт: люто ненавидит полицейских и грубо пристает к чужим людям с сексуальными намерениями.

Живя в доме профессора и за его счет, Чимпский демонстрирует все черты современных миллениалов: неуважение к авторитетам, гиперчувствительность, обидчивость, неспособность к самостоятельному мышлению и сколько-нибудь полезной трудовой деятельности. По протекции своих новых друзей Ким находит для себя подходящее место среди активистов движения BLM, где его хорошо принимают за цвет кожи и подходящий внешний вид. Обратившись через голову профессора к университетскому начальству, Чимпский получает отдельную комнату и стипендию, после чего начинает вести разгульный образ жизни: водит к себе любовников всех полов и гендеров, а также своих друзей, таких же бездельников. Иногда он подрабатывает сбытом наркотиков на кампусе, что считает своим вкладом в борьбу с капитализмом и системным расизмом, но бизнес идет плохо, потому что большую часть потребляет сам со своей компанией.

Чимпский полностью убеждается в своей человеческой полноценности. Он принят в университет по квоте для выдающихся студентов и начинает пускаться с профессором и его ассистентом в споры о социальной и расовой справедливости, изменениях климата и т. п. Придя однажды на обед к Преображенскому, Чимпский предлагает свое решение арабо-израильского конфликта: «Взять все, да и поделить». Профессор теряет самообладание и выгоняет Чимпского из своего дома.

Ким на некоторое время затаивается, готовя судебный иск против Преображенского, по которому намерен добиться как признания своей полной дееспособности, так и высоких алиментов от «отца». Друзья убеждают Чимпского, что он также может рассчитывать на крупную денежную компенсацию от имени всех лабораторных животных, которые пострадали ради науки за последние триста лет.

Тем временем в городе начинаются погромы на расовой почве. Ким, который уже стал далеко не рядовым членом движения BLM, принимает в них активнейшее участие. Однажды после нескольких дней отсутствия он возвращается в квартиру Преображенского в состоянии наркотического и алкогольного опьянения. На одежде видны следы человеческой крови. На вопрос, где он был, Чимпский хвастается тем, как вместе с другими погромщиками душил полицейских. На этом терпение у профессора заканчивается, он при помощи ассистента обездвиживает Кима и оттаскивает его в операционную.

Через некоторое время в квартиру вламывается вооруженная полиция, прокурор, Швондер и другие. Преображенскому предъявляют обвинение в убийстве на расовой почве. Профессор невозмутимо просит доктора Борменталя показать присутствующим бывшего Чимпского, который снова начал приобретать черты животного. Ким еще сохранил способность произносить отдельные левые лозунги, смысла которых явно не понимает, что и демонстрирует непрошеным посетителям. Удивленный прокурор спрашивает, как обезьяна могла работать в общественной организации и учиться в университете. На это Преображенский отвечает, что он никого на работу не устраивал. Его эксперимент окончен.

Осовремененная сцена из повести Михаила Афанасьевича Булгакова*

Дверь в квартиру пропустила особенных посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди. Филипп Филиппович встретил гостей неприязненно. Он стоял у письменного стола и смотрел, как полководец на врагов. Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие топтались на месте.

— Мы к вам, профессор, — заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась копна засаленных черных косичек, — вот по какому делу...

— Вы, господа, напрасно в это время дня не учитесь и не работаете, — перебил его наставительно Филипп Филиппович, — во-первых, вы так и останетесь неучами, а во-вторых, ваш активизм до добра не доведет.

Тот, с копной, умолк, и все четверо в изумлении уставились на Филиппа Филипповича. Молчание продолжалось несколько секунд, и прервал его лишь стук пальцев по столу.

— Во-первых, мы не господа, — молвил наконец самый юный из четверых, персикового вида. — Господа эксплуатировали рабов на плантациях.

— Во-вторых, — перебил и его Филипп Филиппович, — вы мужчина или женщина?

Четверо вновь смолкли и открыли рты. На этот раз опомнился первый тот, с копной.

— Какая разница, товарищ? — спросил он горделиво.

— Я — транс-мужчина в стадии гендерного перехода, — признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно покраснел.

Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом один из вошедших — блондин в берете от Gucci.

— В таком случае вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый государь, попрошу снять головной убор, — внушительно сказал Филипп Филиппович.

— Я вам не «милостивый государь», — резко заявил блондин, снимая свой берет.

— Мы пришли к вам... — вновь начал черный с копной.

— Прежде всего — кто это «мы»?

— Мы — общественный комитет по дайверсити нашего дома, — в сдержанной ярости заговорил черный. — Я — Швондер, он — Робертс, они — товарищи Ли и Удальцов. И вот мы...

— Это вас вселили в квартиру Джеймса Дьюи Ватсона?

— Нас, — ответил Швондер.

— Боже! Пропал дом! — в отчаянии воскликнул Филипп Филиппович и вплеснул руками.

— Что вы, профессор, смеетесь? — возмутился Швондер.

— Какое там смеюсь! Я в полном отчаянии, — крикнул Филипп Филиппович, — что же теперь будет с электроснабжением?

— Вы издеваетесь, профессор Преображенский?

— По какому делу вы пришли ко мне, говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать.

— Мы, комитет дома, — с ненавистью заговорил Швондер, — пришли к вам после общего собрания, на котором стоял вопрос об повышении гендерного и расового разнообразия среди жильцов нашего дома...

— Кто на ком стоял? — крикнул Филипп Филиппович, — потрудитесь излагать ваши мысли яснее.

— Вопрос стоял о разнообразии…

— Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением от 12-го сего августа моя квартира освобождена от размещения каких бы то ни было беженцев и переселенцев?

— Известно, — ответил Швондер, — но общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. У вас слишком много привилегий. Вы один живете в семи комнатах, где могла бы разместиться еще дюжина сомалийцев.

— Я один живу и р-работаю в семи комнатах, — ответил Филипп Филиппович, — и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.

Четверо онемели.

— Восьмую? Вам не хватает Гугла и Википедии? Э-хе-хе, — проговорил блондин, лишенный головного убора, — однако, это здо-о-рово.

— Это неописуемо! — воскликнула девушка, оказавшаяся транс-мужчиной.

— У меня приемная, заметьте, она же — библиотека, столовая, мой кабинет — три. Смотровая — четыре. Операционная — пять. Моя спальня — шесть и комната прислуги — семь. В общем, не хватает... Да впрочем, это неважно. Моя квартира свободна от проведения политики разнообразия, и разговору конец. Могу я идти обедать?

— Извиняюсь, — сказал четвертый, похожий на крепкого жука.

— Извиняюсь, — перебил его Швондер, — вот именно по поводу столовой и смотровой мы и пришли говорить. Общее собрание просит вас добровольно, в порядке солидарности с угнетенными и борьбы с привилегиями, отказаться от столовой. Вы же белый мужчина, не так ли? А столовых и библиотек вообще уже ни у кого нет, это прошлый век.

— Даже у Илона Маска! — звонко крикнула девушка.

С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие чего его лицо нежно побагровело, но он не произнес ни одного звука, выжидая что будет дальше.

— И от смотровой также, — продолжал Швондер, — смотровую прекрасно можно соединить с кабинетом.

— Угу, — молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, — а где же я должен принимать пищу?

— В спальне, — хором ответили четверо.

Багровость Филипп Филипповича приняла несколько сероватый оттенок.

— В спальне принимать пищу, — заговорил он придушенным голосом, — в смотровой — читать, в приемной — одеваться, оперировать — в комнате прислуги, а в столовой — осматривать? Очень возможно, что Илон Маск так и делает. Может быть, он в кабинете обедает, а в ванной запускает спутники. Может быть... Но я не Илон Маск! — вдруг рявкнул он, и багровость его стала желтой. — Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию, и покорнейше прошу вас вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в уборной.

— Тогда, профессор, ввиду вашего упорного противодействия, — сказал взволнованный Швондер, — мы подаем на вас жалобу в высшие инстанции.

— Ага, — молвил Филипп Филиппович, — так? — Голос его принял подозрительно вежливый оттенок. — Одну минуточку, прошу вас подождать.

Филипп Филиппович, стукнув по столу, взял телефон и произнес:

— Сири... да... благодарю вас. С Петром Александровичем соедините пожалуйста. Профессор Преображенский. Петр Александрович? Очень рад, что вас застал. Благодарю вас, здоров. Петр Александрович, ваша операция отменяется. Что? Совсем отменяется... Равно, как и все остальные операции. Вот почему: я прекращаю работу в Европе и Америке… Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, двое вооружены, и терроризировали меня в квартире с целью отнять часть ее...

— Позвольте, профессор, — начал Швондер, меняясь в лице.

— Извините... У меня нет возможности повторить все, что они говорили. Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они предложили мне отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня в необходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я прекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Краков. Ключи могу передать Швондеру. Пусть он оперирует.

Четверо застыли.

— Что же делать... Мне самому очень неприятно... Как? О, нет, Петр Александрович! О, нет. Больше я так не согласен. Это уже второй случай с августа месяца... Как? Гм... Как угодно. Хотя бы. Но только одно условие: кем угодно, что угодно, когда угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличности которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к дверям моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Конечно. Да. Да. Я для них умер. Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага... Ну, это другое дело. Ага. Хорошо. Сейчас передаю трубку. Будьте любезны, — змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к Швондеру, — сейчас с вами будут говорить.

— Позвольте, профессор, — сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, — вы извратили наши слова.

— Попрошу вас не употреблять таких выражений.

Швондер растерянно взял трубку и молвил:

— Я слушаю. Да... Председатель комитета по дайверсити… Мы же действовали по правилам... Так у профессора и так исключительное положение... Мы знаем о его работах... Целых пять комнат хотели оставить ему... Ну, хорошо... Раз так... Хорошо...

Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся. Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.

— Это какой-то позор? — несмело вымолвил тот.

— Если бы сейчас была дискуссия, — начала девушка, волнуясь и загораясь румянцем, — я бы доказал Петру Александровичу...

— Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? — вежливо спросил Филипп Филиппович.

Глаза девушки сверкнули.

— Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем...Только... Я, как заведующий эпидотделом дома...

— За-ве-дующая, — поправил ее Филипп Филиппович.

— Хочу предложить вам, — тут девушка из-за пазухи вытащила несколько ярких упаковок, — взять несколько вакцин в пользу больных ковидом. По полтиннику штука.

— Нет, не возьму, — кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на упаковки.

Совершенное изумление выразилось на лицах, а девушка покрылась клюквенным налетом.

— Почему же вы отказываетесь?

— Не хочу.

— Вы не сочувствуете жертвам ковида?

— Сочувствую.

— Жалеете отдать полтинник?

— Нет.

— Так почему же?!

— Не хочу.

Помолчали.

— Знаете ли, профессор, — заговорила девушка, тяжело вздохнув, — если бы вы не были мировым светилом, и за вас не заступались бы самым возмутительным образом, вас следовало бы арестовать.

— А за что? — с любопытством спросил Филипп Филиппович.

— Вы ненавидите социальный прогресс, — горячо сказала девушка.

— Да, я не люблю социальный прогресс, — печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.

— Зина, — крикнул Филипп Филиппович, — подавай обед. Вы позволите, господа?

Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, и слышно было, как за ними закрылась тяжело и звучно парадная дверь.

* Михаил Булгаков. Собачье сердце.

После публикации статьи об автоматизации права при помощи алгоритмов,* мне хотелось придумать достаточно наглядный пример, котором бы мог проиллюстрировать применимость теоремы Геделя к правовым нормам. Современное позитивное право — это достаточно сложная система, не говоря уже о том, что оно отличается от страны к стране, трудно найти простой и всем понятный пример. Но могу предположить, что первый закон робототехники, сформулированный фантастом Айзеком Азимовым, знают все:

«Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред».

Допустим, робот оказывается свидетелем нападения одного человека на другого, причем очевидно, что это нападение с большой вероятностью закончится убийством или тяжким телесным повреждением. Допустим, что робот может остановить нападающего только причинив ему вред. Исходя из этих условий, робот, который не вмешается и допустит убийство человека, нарушает первый закон робототехники. Но робот, который вмешается, причинит реальный вред нападающему, в то время как вред, который бы мог быть причинен жертве, на самом деле причинен не будет. И это тоже нарушение первого закона.

Этот пример — не просто игра слов или софизм, а реальное и непреодолимое противоречие. Для разрешения описанного затруднения можно было бы, например, уточнить понятие вреда и его степени. Робот не нарушит первый закон, если причинит человеку, нападающему на другого человека, вред соразмерный тому, который может быть причинен объекту нападения. Вроде бы простое и понятное правило. Но тогда возникает новое затруднение: как исходя из намерений и возможностей нападающего, определить соразмерность вреда, который потенциально может быть причинен, и вреда, который будет причинен реально для защиты другого человека? Здесь потребуются новые правила, уточнения и определения, и так до бесконечности.

Праву удается избегать дурной бесконечности определений и уточнений так, что оно допускает возникновение противоправных ситуаций и их разрешение способом, который может быть заранее неизвестен. Это доказывает, что право — это система, которая не может быть полностью формализована, но которая постоянно путем самонаблюдения (по Луману) обнаруживает и устраняет противоречия, с которыми сталкивается. Я говорил об этом в заметке о праве как машине Геделя.**

Применительно к нашему воображаемому роботу необходимо допустить, что он по собственному усмотрению может отклониться от заданных правил и создать потенциально противоправную ситуацию, за которую кто-то (его создатели или владелец) понесет юридическую ответственность. Причем во многих ситуациях нельзя заранее предсказать, возникнет такая ответственность, или нет. Можно тогда говорить о юридической ответственности, которая находится в своего рода «суперпозиции».

* Тортев, Д.; Александров, А. Можно ли запрограммировать право государственных закупок. Аукционный вестник. 2.4.2021, № 516.

** Право как машина Геделя.

Некоторые авторы применительно к России говорят о внутренней колонизации.* А я вот подумал, а что если провести параллель с внутренним варварством.

Осознание того, что отправкой в Константинополь регалий последнего западного императора Ромула закончилась история Римской империи, пришло не сразу; потребовались десятилетия. Но, тем не менее, мы теперь хорошо понимаем, что хотя варвары назывались сенаторами, пытались одеваться в тоги и говорили на испорченной латыни, новые образования на той же территории — королевства вестготов, вандалов, бургундов, остготов и прочих — это уже совершенно новая история.

Большевистский переворот в России — это как захват Рима Одоакром. Вроде бы население в основном тоже самое, территория примерно та же самая, говорят и пишут на русском языке (хотя его тут же изуродовали), но по сути — это совсем другое образование, на иных правовых, культурных, элитных, основаниях; новая цивилизация, вернее — антицивилизация. Большевистская Россия, как и нынешняя, может из себя изображать преемницу исторической России, но это будет только имитация, примеривание на себя изветшавших одежд прошлого, не более того.

Еще несколько лет назад я думал, что будущее нынешней РФ — это дальнейший распад советской «многонациональной» химеры и приобщение ее частей к трем соседним цивилизациям: европейской, мусульманской (суннитской) и дальневосточной. Но для этого необходимо, чтобы созданные в советскую эпоху внутренние связи ослаблялись, а внешние усиливались. Однако же, за небольшими исключениями, ничего подобного не наблюдается, скорее наоборот.

Советское наследие в долгосрочном плане нежизнеспособно; это вполне очевидно. Однако если предположение о внутреннем варварстве верно, то будущее уж не предполагает сценария возрождения России и ее возвращения к цивилизационной основе, утраченной сто лет назад, как можно было надеяться, а появление чего-то совершенно нового, контуры которого пока трудно распознать.

* Например, Александр Эткинд в книге «Природа зла. Сырье и государство».

В Minds и Telegram попросил подписчиков поучаствовать в маленьком опросе.* Получилось полное единодушие: все считали вполне приемлемым, когда рядом с известным выражением или короткой цитатой на латыни, французском, английском или немецком языках приводится перевод, даже если его легко найти в интернете. Единственный голос в пользу варианта, что такие переводы оскорбляют читателя, был мой. Тем не менее, проблема, на мой взгляд, не так проста. Речь идет не только об удобстве читателя, сколько о принуждении автора к навязыванию своей интерпретации там, где этого бы не хотелось по разным причинам. Приведу несколько характерных примеров: нежелательное сужение первоначального смысла, привнесение собственного и просто демонстрация невежества.

1. Известное выражение Аристотеля ζῶον πολιτικόν часто переводится на русский как «человек — это общественное животное». Но ведь слово πολιτικός означает не просто общественное, а имеющее отношение к полису, городу, политическое, то есть противоположное οἰκονομικός, тому, что имеет отношение к частному домохозяйству, экономическое. Однако очевидно же, что сейчас мы понимаем «политическое» и «экономическое» совсем иначе, чем древние греки. К этому добавляется еще и специфически русская традиция переводить πόλις как государство. Так что же такое человек? Животное общественное, политическое, городское или государственное? Для Аристотеля верны первые три перечисленные характеристики (четвертая ему не могла придти в голову в принципе). Выбирая одну из них и указывая свой перевод, я вынужден укладывать мысль Философа в прокрустово ложе или пускаться в пространные объяснения вроде этого.

2. Другой пример приводит Александр Марей.** Он обращает внимание на знаменитую фразу из трактата De re publica, в котором Цицерон дает следующее определение: Res publica est res populi. Получается тавтология: вещь — это вещь. Риторический прием, который нужен Цицерону для того, чтобы перейти к следующему, важному для него определению народа, populus. Но попытка переводчика избежать нежелательной для современного читателя тавтологии («Республика — это общее дело»), ведет к тому, что в эту фразу вкладывается больше смысла, чем имеется изначально («Государство есть достояние народа» в переводе Виктора Горенштейна), то есть совсем не то, что Цицерон даже в потенциале мог иметь в виду. Явный анахронизм. И народ — это вовсе не современное представление о политической нации, а только лишь «множество людей, которое объединяет согласие в вопросах права и общий интерес», причем интерес здесь — это дословно выгода, гешефт.

3. И, наконец, неудачный перевод может выдать мое собственное невежество и закончиться позором. У того же Цицерона я нашел известное выражение «Legum omnes servi sumus ut liberi esse possimus» — «Все мы слуги закона и только поэтому можем быть свободными». Но решив продемонстрировать отсутствующую эрудицию, я процитировал в одном месте более обширный пассаж:

«Ut corpora nostra sine mente, sic civitas sine lege suis partibus, ut nervis et sanguine et membris, uti non potest. Legum ministri magistratus, legum interpretes iudices, legum denique idcirco omnes servi sumus, ut liberi esse possimus» (Pro Aulo Cluentio Habito, LIII.146),

снабдив его своим переводом:

«Как наше тело без души, так и наше гражданство без закона неполноценно, ибо [без души] нельзя овладеть ни мышцами, ни кровью, ни членами. Закону служат магистраты [должностные лица], законы толкуют судьи, и, наконец, все мы слуги закона, и поэтому можем быть свободны».

Забыв об этом, я где-то в другом месте по просьбе одного из комментаторов перевел с листа nervis как «нервы», за что был сразу поднят на смех. И действительно, хотя греки и римляне во времена Цицерона уже кое-что знали о функционировании нервной системы, он имел в виду нечто другое: мышцы или сухожилия, которые приводит в движение душа. Такой явный ляп мало того, что стал поводом для стыда (это можно пережить), обесценил всю мою остальную аргументацию по довольно важному вопросу.

В любом случае, из ответов читателей понятно, что простого правила на все случаи вывести не получается. Придется каждый раз снова думать, искать разумный баланс, рискуя быть неправильно понятным.

* Опрос в Minds и в Telegram.

** Александр Марей. Политическая философия Цицерона. Видео на «ПостНауке».

Мне всегда было трудно запомнить дни рождения даже ближайших родственников. Память, полная других дат и чисел, наотрез отказывалась хранить эту информацию. Потом, начав жить самостоятельно, совершив над собой большое усилие, я научился держать в голове хотя бы месяц рождения нескольких человек, не более полудюжины. Иногда звонил на несколько недель раньше, поздравлял, но родственники быстро отучили от этого: так не принято. Тогда я стал звонить, чтобы точно получалось позже, иногда даже в начале следующего месяца, вспоминая, впрочем, об этом тоже не каждый год. Тетя, моя вторая мама, тоже мне звонила по определенным датам. Говорила: «Мы сегодня собираемся вспомнить твою бабушку. Придешь?». Это всегда было неожиданно, хотя такие собрания приходились каждый год на один и тот же день. Теперь за связи с родней и за соблюдение социальных конвенций, за регулярные звонки, дежурные поздравления, обмен фотографиями детей и дачных цветов у меня отвечает жена. Жить стало намного проще.

Конечно, я помнил о том, что столетний юбилей Сахарова будет в этом году где-то в мае, но сегодня он застиг меня врасплох, как это всегда бывало с днями рождения близких людей. Но теперь о нем напомнила не тетя и не жена. Напомнил интернет и постыдные действия московских властей накануне.

Наверное, нет в моей жизни человека, который бы на всем ее протяжении был таким абсолютным идеалом, как Андрей Дмитриевич. В детской галерее величайших людей всех времен он стоял в одном ряду с Эйнштейном и Ландау, немного опережая Хокинга. Я еще не знал тогда, что Нобелевскую премию Сахаров получил не за физику, думал, что за токамак или хотя бы за водородную бомбу. Юношеская переоценка ценностей, радикальное прощание с идеалами, поиски новых, его не тронули. И теперь, после разочарований зрелости, пожалуй только он один остается для меня безусловном образцом в нравственном, человеческом смысле.

Еще я знал, что Академик (все остальные были академиками с маленькой буквы, только он с прописной) живет в Горьком, как и мой дядя. Это был не чужой и не далекий город. Я себе нафантазировал, что дядя привозил от Сахарова весточки, когда бывал у нас. Дядя вел с мамой долгие ночные разговоры на кухне, заполненной густым табачным дымом. Я читал взрослым лекции об опасности и особенном вреде пассивного курения для детей, но после все равно отказывался уходить спать. Слушал эти разговоры, очень важные и серьезные, хотя мало что понимал и уже ничего из них не помню.

Потом пришла эпоха съездов народных депутатов, бесконечная говорильня, телевизор не выключался. Сахаров все время был у нас дома. Он был как родной дедушка. Своего дедушку, Бориса Михайловича, я не застал, только слышал о нем. Дед присутствовал незримо, как объект поклонения, далекий предок, живущий в многочисленных родственниках, его детях и внуках, постоянно возвращавшихся в родное гнездо в Барашевском переулке. А Андрей Дмитриевич был тут, рядом. Живой. Голос его можно было услышать. Я не понимал, о чем он говорил, потому что говорил он не о физике и термояде, о чем-то другом, что мне было неинтересно. На столе в кухне лежал «Огонек» с его фотографиями, только что сделанными. На них он смотрел на свою жену таким же взглядом, каким мой дедушка смотрел на мою бабушку. Я еще не знал, что значит этот взгляд, но я его тогда запомнил.

Помню жгучее чувство стыда за страну, в которой родился. Одно из первых воспоминаний детства. Постоянный стыд внутри и постоянное бесстыдство снаружи. От этой реальности я убегал, прятался в свое королевство, потом в империю, в которой не было коммунистической партии, борьбы за мир, где были капитализм, акционерные общества, банки и римское право. Где была свобода. Я видел фото, на котором Сахаров сидит во время исполнения ненавистного мне гимна, когда все вокруг стояли и косились на него. Я чувствовал в этот момент, что ему так же стыдно, как и мне, что он не может иначе. И я тоже не мог. Потом видел в телевизоре его выступление под свист и вой депутатов. Он продолжал говорить тихим голосом, будто бы не было всей этой злобы вокруг. Я тогда понял, что остаться в одиночестве — это не страшно, если ты свободен.

Мне было уже десять с половиной лет, когда наступил тот холодный декабрьский день. В этом возрасте ребенок, наверное, уже начинает понимать, что значит, когда уходит кто-то близкий. Это была моя первая осознанная потеря родного человека. Потом будет много других потерь, но Сахаров был первой из них. Он научил мое детское ледяное сердце плакать в тишине.

Через некоторое время у мамы появилась на полке небольшая книга с черной обложкой. Очень важная и серьезная книга. На ней было написано «Тревога и надежда». Мне казалась, что она очень страшная. А как иначе? Веселая книга не может быть черного цвета. Я преодолевал страх, периодически открывал ее, пытался читать, но там было много непонятного. Не было никаких формул и цифр, не было схем и графиков. Только буквы. Социализм, ядерное разоружение, права человека… все это было так бесконечно далеко от того, что по-настоящему интересно и о чем по моим представлениям должен был писать ученый. Но там где-то в конце был проект конституции. Я уже начал интересоваться законами, сочинял собственные и думал, что если их все начнут соблюдать, наступит новая жизнь. Но у Сахарова в проекте не было написано «коммунистическая идеология запрещается» или что-то в этом духе. Я быстро разочаровался и потом долго не открывал книгу снова. Уже не из-за страха.

На втором или третьем курсе лекции раз в неделю проходили у нас на проспекте академика Сахарова. Я был как-то по-особенному горд за то, что такое название носит улица в моих родных московских местах. В эти дни даже старался особо не прогуливать. Уже действовала несколько лет новая конституция, не им написанная. Тогда казалось, что многое будет так, как он мечтал и надеялся, пусть даже не все и не сразу. А потом настали другие времена. Центр его имени — иностранный агент, уличная выставка — под запретом. Горький вернулся.

Когда я ходил на катехизацию в кафедральный собор на Малой Грузинской к сестре Дануте, на одном из занятий разбирался вопрос о том, попадут ли в рай люди, которые не верят в Бога. Я тогда сильно переживал почему-то именно за Андрея Дмитриевича, ведь он был, по его собственным словам, атеистом. Мне казалось, что это неправильно, это его какая-то фатальная ошибка. Сестра улыбнулась и сказала, что в ад не попадет никто, кто туда не хочет попасть. Тогда в моей душе настал мир. Слова литургического гимна et in terra pax hominibus bonae voluntatis — это о нем, вспоминаю каждый раз, когда их слышу или пою. В этом есть свет и надежда, которые не угасают, разгоняют тьму, превозмогают тревогу.

Рождение современного Запада — это тема, которая меня увлекает со студенческих времен. В зависимости от того, на что был направлен фокус моего внимания, я писал о нескольких поворотных моментах в истории европейской цивилизации, важных для понимания ее истоков и особенностей. Это были новизна христианского откровения для философской мысли Античности, Dictatus Papae, спор об универсалиях, спор о всемогуществе Бога, появление инквизиционного процесса и т. д.

Все перечисленное выше, кроме первого пункта, было бы крайне затруднительно или совсем невозможно без Пипинова дара — появления Папской области и светской юрисдикции римских епископов. События, с одной стороны, достаточно случайного, ставшего следствием тактических союзов и взаимовыгодного обмена между Римской церковью и королевством франков, а с другой — вполне закономерного. Без обретения независимости от императорской власти невозможно было начать реализацию папской программы универсальной теократии, зачатки которой можно разглядеть уже в первых веках христианства.

Спустя двадцать два года после написания, я разместил на своем сайте обзор событий, череда которых привела к независимости папства в 754 г. У этого обзора нет введения или заключения, он предназначался для дальнейшей разработки темы, которая так и не осуществилась. Несмотря на то, что использованные источники весьма ограничены и во многом устарели, изложение в целом соответствует моим представлениям об упомянутых событиях и их последовательности, даже после прочтения за эти годы некоторого количества дополнительной литературы.

Обзор может быть полезен тем, кто интересуется историей Западной церкви первого тысячелетия и хотел бы получить общее представление для того, чтобы выбрать более узкую тему для углубленного изучения. Мне не стыдно за эту работу, но необходимо учитывать, что она сделана на студенческом уровне. В ней малозначительные и локальные события приведены в одном ряду с действительно важными, которые бы стоило описать подробнее (например, знаменитое письмо папы Геласия I византийскому императору Анастасию I о двух мечах). Но чтобы исправить эти недостатки, нужно все написать заново на основе имеющихся теперь знаний.

Все заметки в этой серии

Папство на пути к светской власти: от святого Петра до Пипинова дара
Раннее христианство в Риме (середина I в. — 313 г.)
Папство в Римской империи (311—480 гг.)
Папство под опекой Ранневизантийской империи (483—752 гг.)

Все-таки не могу сдержать злорадства после прочтения новости о новом телеканале «Роскосмоса», на котором демонстрируют фильмы и погибшей венерианской цивилизации и инопланетном происхождении богов со ссылками на Платона и Древний Египет. Получили то, что заслужили.

Если десятилетиями рассказывать шутку о Гагарине, который в космос летал, а Бога не видал, закономерно найдутся те, кто увидят на Венере и богов, и скорпионов. Потому что их научили не туда смотреть: вверх, задрав голову, а не внутрь.

Если дозволенное существование религии сводится к «отправлению культов», то за этим неизбежно последует традиционное мочение космонавтов на колесо автобуса перед стартом, которое потом превратится в окропление святой водой ракеты-носителя. Никто по-настоящему не верит, ни в Бога, ни в приметы, но просто на всякий случай.

Это все, что я могу добавить на тему отмечавшейся недавно круглой даты. Все остальное уже было сказано раньше.

Сегодня мне приснилось, что я известный деятель культуры, которому предлагают начать издавать журнал о русской литературе. «С вашим именем, — говорят, — мировой успех обеспечен». А что самое важное для успеха дела? Конечно же придумать название и нарисовать обложку первого номера. Сон закончился на том, как мы с дизайнером обсуждаем макет. Потребовалось огромное усилие, чтобы запомнить название. Вот теперь делюсь.

Журнал о русской литературе Kipiatok et litteræ. Если подумать, то кипяток — это же самовар, русский чай, самый душевный и уютный напиток, старая Россия. Это «Титан» в плацкартном вагоне поезда Москва-Владивосток, где люди все время бегают за тем же чайком или просто погреться, а за окнами мелькают бесконечные просторы. Это и лагерная жизнь, война, голод, разруха, в которых кипяток — единственное, что могло быть доступно и хоть как-то давало силы продержаться. Вся русская жизнь в одном слове.

Поскольку я не культурный деятель и не писатель, а кому-то нужно название для проекта о России, то дарю идею миру. Вдруг пригодится. Может быть, к международным русским словам troïka, babushka, pogrom добавится еще одно.

То, что мы наблюдаем чуть больше года — это не что иное, как публичная бета-версия экспертократии и data-driven society. А ведь это не первая попытка. В альфа-версии, которая в закрытом режиме тестировалась на одной шестой части мира, мы уже жили.

В советском Госплане десятилетиями мечтали о суперкомпьютере, в который можно будет вложить все параметры экономики, а он выдаст идеальный план народного хозяйства. Василий Леонтьев за модель межотраслевого баланса даже получил премию банка Швеции, именуемую в простонародье нобелевской премией по экономике. В идеале должны были сойтись все строчки по горизонтали и по вертикали, но временно получался избыток титановых лопат и ведер и недостаток туалетной бумаги.

Наконец к середине 1980-х суперкомпьютер был создан. Москвичи знают серый куб арх. Леонида Павлова на проспекте Сахарова, где разместился госплановский искусственный мозг. Священный Грааль найден: модель советской экономики заработала, баланс сошелся. Но как-то сразу после этого пропала еда, потом все остальное. Но может быть, это просто так случайно совпало.

Дополнение после первой публикации

В комментариях обратили внимание на то, что свои основные идеи Леонтьев разрабатывал в США. У меня вылетел из головы этот факт. Было ощущение, что он эмигрировал позже, а до этого помог ЦСУ с разработкой моделей плановой экономики, сыграв в этом ключевую роль. Это не совсем соответствует действительности.

Жена пересказывает наши местные Тройско-Богницко-Чимицкие новости. Пражский зоопарк просит людей помочь деньгами на еду для питомцев, которые, видимо, не только скучают без посетителей, но и начинают голодать. Озверевшие чехи, славящиеся в мирное время свой любовью к животным, пишут: «Откройте зоопарк, а мы купим билеты» и кроют проклятиями правительство, которое считает смертельно опасным для подневольного населения гулять на нескольких десятках гектарах территории под открытым небом.* Теперь от идиотизма страдают не только взрослые и дети; очередь дошла до зверей и птиц. Зато природа очищается.

* Максимальное количество посетителей, которое может принять зоопарк одномоментно — 250 человек на гектар, в сумме 14500. В магазинах сейчас разрешено находится одному человеку на 15 м² площади, что для зоопарка составило бы 38667 посетителей и это без учета высоты потолка, которую можно считать условно бесконечной.

Несколько лет назад во время очередного спора о том, что хуже: коммунизм или нацизм, один неглупый собеседник привел следующий аргумент. Террор, осуществлявшийся большевиками, писал он, не всегда был целенаправленным, скорее наоборот. Он затрагивал все слои общества, хоть и в разной степени. Поэтому для отдельного человека существовала возможность выжить среди окружающего ужаса. Напротив тому террор нацистов был систематическим, а его целью было полное истребление определенных категорий людей, всех до единого. Из этого собеседник делал вывод, что режим, из-за своей неорганизованности дающий хотя бы минимальный шанс на спасение, представляет собой меньшее зло, чем тот, который гарантированного обрекает на уничтожение всех по определенному признаку.

На это я возражал, что произвольный террор большевиков разрушал общество до самого основания. Он порождал страх во всех слоях, а тот вел к разрыву нормальных связей между людьми, вплоть до кровного родства. В случае же системного террора нацистов, в той части общества, которая не была им затронута, сохранялись здоровые, функциональные социальные связи. Это позволило стране быстро вернуться в нормальное состояние, как только режим рухнул. Поэтому, как я тогда считал, коммунизм намного хуже именно тем, что оставляет после себя выжженную землю, лишает страну возможности для восстановления.

Вне зависимости от того, насколько такое упрощение соответствует исторической действительности (и большевики истребляли целые категории людей, от которых почти ничего не осталось, и у нацистов были свои полезные евреи), ключевым мне кажется противопоставление архетипов судьбы: одну олицетворяет Тюхэ, другую — мойры.

* * *

К моей последней заметке об условной стоимости «спасения» людей от нового вируса* старый друг оставил вчера комментарий. В нем, среди прочего, пишет, что «Катастрофа не должна превращаться в лотерею, где одни люди выигрывают за счет гибели других». На это мне сразу хотелось саркастически парировать, что вместо лотереи имеем жертвоприношение одних ради негарантированного спасения других. В этой шутке, однако, смешного меньше, а горечи больше, чем хотелось бы.

Конечно, отъем у наиболее независимой от государства части общества возможности работать, давать работу другим, обеспечивать себя и свои семьи — это еще не отправка в концентрационный лагерь. (Хотя некоторые довольно много пишут в частных блогах о том, что финансовая смерть не сильно лучше смерти физической. Но это можно объяснить депрессией и отчаянием, которые часто сопровождают подобные жизненные обстоятельства). Также как и лишение детей образования — это еще далеко не газовые камеры. Год без школы — разве это высокая цена ради любимой бабушки? Тем не менее, определенная параллель с тоталитарными режимами, конечно не в степени человеческого страдания, а в том, как государственная система относится к взятому в заложники населению, на мой взгляд, вполне уместна.

Теперь, когда я попал в пересечение двух социальных групп, систематически приносимых в жертву в течение последнего года, бесстрастные неумолимые Мойры мне кажутся слишком жестокими. Начинаю немного понимать тех, кому милее изменчивая и капризная Тюхэ, раздающая и отнимающая свои дары с одинаковой легкостью. Иметь надежду на спасение, пусть призрачную, пусть среди ужаса и смерти, может казаться меньшим субъективным злом, чем обреченно следовать на заклание ради великой и благородной цели.

* Промежуточный счет.