Хотел как-то обойти молчанием четвертьвековой юбилей ельцинского указа «о поэтапной конституционной реформе», полагая, что все главное уже было сказано раньше. Но как-то слово за слово, то один комментарий, то другой, и вот неожиданно для себя обнаруживаю, что и мое собственное отношение стало каким-то более отстраненным что ли. Освобождаясь от тогдашних надежд и последующих разочарований, некоторые вещи теперь можно рассмотреть яснее.
Оценивая события 1991-1993 гг., надо понимать, что изменения в целом были недостаточно глубокими. Да, конечно, к 1993 г. уже не существовало советской плановой экономики, монопольной власти компартии, изменились символы и название государства, но это шло достаточно стихийно, под действием тяжести накопленных проблем и, скажем так, конструктивных особенностей советской системы. Для настоящих, коренных изменений в общественном устройстве не только не было необходимого импульса, но и не было представлений о том, в каком направлении оно должно меняться. Без объявления всего советского периода преступным, без восстановления исторической российской государственности, без реституции собственности, без люстраций и т. п. перемены так и не приобрели всеобъемлющего характера. При этом, стоит отметить, что посткоммунистическая трансформация в странах Прибалтики, в Польше, Чехословакии, Венгрии, включала в себя все или большинство из перечисленных элементов. Но главное, что там было достаточно многочисленное диссидентское движение (которое включало в себя в том числе и бывших коммунистов, но, конечно же не только и не столько их), которое было готово поставить кадры для занятия ключевых руководящих должностей. В России по ряду причин это было невозможно, в том числе и потому, что бунт против союзного партийного центра вели региональные партийные же деятели. Но главное, что невозможно было представить себе, например, Сахарова в роли советского Валенсы или Гавела; такой вариант даже не обсуждался. В ответ на кризис и распад всех старых институтов, в 1992-1993 г. и в народе, и в правящем слое формируется реакция, которая проявлялась в попытках сохранить хотя бы что-то из советского наследия: статус ядерной державы, место в СБ ООН, заграничную собственность. Все это казалось руководству России, и Ельцину тоже, весьма привлекательным, а немедленный разрыв с прошлым представлялся невыгодным.
Тем не менее, главное преимущество и одновременно главная опасность ситуации состояла в том, что путь трансформации, который был выбран, не мог быть реализован иначе, чем правовым путем, а радикальный, революционный вариант не имел потенциала для реализации. Да, этот путь был кривым и сложным, но все-таки в своей основе именно правовым. Поэтому такими отчаянными были попытки Ельцина добиться перемены остатков советского порядка через Конституционное совещание. Сотни юристов, среди которых было много очень достойных, знакомых с международным опытом, участвовали в подготовке новой конституции, учитывали тысячи поправок и итоговый документ в некоторых своих частях получился очень качественым.
Раньше я этого не понимал, в сердцах предъявлял Ельцину претензию, что он, обладая максимальной поддержкой, в условиях 1991 г. или 1993 г. не смог разогнать компартию окончательно и добиться осуждения и запрета коммунистической идеологии как таковой, аналогично тому, как это прошло после поражения нацистской Германии. Но если подумать, то как бы он практически мог осуществить подобный запрет? В августе 1991 г. Ельцин был президентом РСФСР, высшим должностным лицом и главой исполнительной власти. И хотя конституция 1978 г. в действовавшей тогда редакции еще не предполагала разделения властей, некоторые зачатки уже формировались. (Именно неясность в этом ключевом вопросе, на мой взгляд, и стала основной причиной последующего конституционного кризиса 1993 г.) У Ельцина объективно не было легальной возможности запретить коммунистическую идеологию, эта инициатива должна была исходить или от представительного органа, или от судов. В его ближайшем окружении были люди, которые полагали, что необходимо соблюдать принципы законности, несмотря на то, что законодательство менялось очень быстро, было ареной политической борьбы и, как следствие, страдало противоречиями на самом фундаментальном уровне. Полагаю, что и он сам понимал, что нельзя трансформировать Россию в правовое государство через вопиющее попрание основных конституционных принципов, какой бы уродливой и противоречивой эта конституция ни была.
Совсем в другой позиции находился Конституционный суд. В 1992 г. у него действительно была возможность, рассматривая конкретный нормативно-правовой акт — указы Ельцина конца августа 1991 г. — сформировать более общую позицию, потому что противоправность советского строя вполне очевидно следует и из самого же советского законодательства. Но суд на это решился. Преступным было решение Конституционного суда под председательством Зорькина по оценке конституционности указа № 1400. Осенью 1993 г. Ельцину противостоял не парламент, не демократический орган, а советский уродливый монстр, для которого принципы разделения властей и подчинения праву были чужды. В схватке должен был погибнуть или он, этот монстр, или конституционные принципы. Позиция Конституционного суда была возмутительным пренебрежением правом, не говоря уже о формальных нарушениях. Не удивительно, что подпись того же Зорькина стоит под решением о конституционности включения Крыма в состав РФ.
И все-таки главные итоги 1993 г. — это полная ликвидация извращенной советской системы, закрепление прав и свобод человека, приоритет международного права над национальным, появление местного самоуправления и колоссальный задел на трансформацию гражданского, уголовного, административного права, которое очень быстро было модернизировано и достигло мировых стандартов. Другое дело, что потом результатами распорядились по-другому, что привело совсем не к тому, что было задумано, а принцип законности опять был отброшен за ненадобностью.
