Когда в начале этого года я слушал курс Александра Марея по Jus commune,* мне особенно запали в память его слова, что многое в развитии средневекового права объясняет совершенно некритическое отношение юристов к Corpus juris civilis со всеми содержащимися в нем случайными ошибками и описками. Конечно, эти тексты не воспринимались как священные, но и не сильно далеко от этого: их называли ratio scripta, писаным разумом. В иерархии средневековых ценностей разум находился если не на первом месте, то уж точно не на втором. Я и сам, к стыду своему не зная как следует римского права, не прочь иногда выковырять из него какую-нибудь жемчужину и полюбоваться ей. Однако же нас научили, что никакое право не может быть совершенным и неизменным; все обусловлено временем и обстоятельствами. Даже находя одно за другим опровержение этой марксистской догме, не мог избавиться от мысли, что в отношении-то рабов римское право совершенно точно устарело и уже никак никому не сможет пригодиться.

Сегодня был на небольшой конференции о правовом регулировании искусственного интеллекта. Хотя там обсуждались другие вопросы, во время свободной дискуссии я попробовал поднять тему возможной правосубъектности роботов. Вообще-то, у меня был план саму идею раскритиковать как в принципе абсурдную, но поскольку мне никто особо не возражал, получилось так, что я вроде бы как выступил ее главным защитником. И вдруг один коллега говорит: «А вот в мае вышла коллективная монография. В ней есть глава, где проводится параллель между действиями искусственного интеллекта и юридическими последствиями действий, совершавшихся рабами по римскому праву». У меня в голове тут же блеснула молния. Конечно же: с одной стороны раб — это в юридическом смысле вещь, instrumentum vocale, говорящее орудие, с другой — обладает какой-то собственной волей, может совершать некоторые виды гражданских сделок и даже может управлять выделенным имуществом, peculium.

Всякий раз, когда случаются подобные озарения, мне кажется, что в свете вспышки вполне ясно видны какие-то вечные структуры права, которые неизменно проступают сквозь века и тысячелетия. Потом возвращается тьма, а вместе с ней сомнения: разум просто играет в игры, показывая собственные фантастические картины, а не реальность. Однако же подобные озарения посещают не только меня, но и многих, кто для себя открывает и переоткрывает древнее право. Недавно один коллега обратил внимание на одну из актуальных проблем судебной практики (виндикации и защиты добросовестного приобретателя), которая давно решена в законах Хаммурапи. Ответ надо было только найти.

Моя собственная теория, о которой я писал в марте,** исходит из того, что упорядоченные структуры в праве неизбежно возникают вместе с усложнением системы. В будущей заметке о парадоксе нормативной экспансии будет дано возможное объяснение, почему право неизбежно усложняется. Но ведь древние общества и древнее право должны, по идее, быть проще устроены. Это казалось аксиомой. Теперь же получается одно из двух: или они были устроены сложнее, чем мы думаем, или структуры в праве существуют еще до того, как происходит их «самосборка» в подходящих условиях. Ведь подлинная причина того, что молекулы воды при определенных температуре и давлении формируют кристаллическую решетку льда кроется не в этих внешних условиях, а во внутренних законах, которые управляют молекулами. Они существуют вне зависимости от того, возникают ли в конкретном месте и в конкретное время подходящие условия. Или нет? Но есть, конечно, и третье возможное объяснение. Подобие структур древнего и современного права рождает разум, который хочет видеть закономерность там, где ее нет. Как лик сфинкса на фотографиях марсианской поверхности.

* Ius Commune: право единой Европы XII-XVIII вв.

** Теория Рамсея и возникновение структур в правовых системах.