Во всех мировых религиях есть свои представления о конце света. В цикличном времени восточных религий смена эпох не представляет собой никакой особенной трагедии: постепенно все приходит в упадок, за которым следует новое рождение и обновление в вечности. Главное, что вселенские циклы должны быть достаточно длинными, чтобы никто из верующих не опасался, что мир вокруг него начнет рушиться прямо завтра.

В авраамических религиях, для которых время линейно, конец света — это величайшая драма мироздания, финальная битва света с тьмой. Священные книги и богословские сочинения описывают всеобщую гибель, спастись от которой смогут только избранные, уверовавшие в истину. Несмотря на изобилие разнообразных подробностей, у таких пророчеств одно общее: никто не знает и не может знать, когда же придут последние дни. Поэтому ненаступление конца никак не может поколебать веру в истинность предсказаний: просто время для их исполнения еще не пришло.

В сектах, возникающих внутри больших религий, приближающийся конец света часто играет особенную роль. И действительно, если пророку или основателю секты открывается свыше, когда именно этот мир перестанет существовать, необходимо безотлагательно начать что-то делать, приготовиться к финальной битве здесь и сейчас. Обычные средства спасения оказываются недостаточными, нужно приложить героические усилия. Услышать пророчество, последовать за ним (sequi), могут только чистые (καθαρός), чей ум и сердце открыты для принятия истины. Те же, кто не верит в стремительно приближающуюся катастрофу, осуждают сами себя и уже одним этим обречены на скорую погибель. На убеждение мало времени, чистым самим надо отделиться, всеми силами сохранить чистоту до последнего момента.

Ожидания конца света в прошлом возникали на основе реальных событий. В опустошительных завоеваниях, разорении городов, падении нравов, чуме, неурожае или голоде люди видели предзнаменования всеобщей гибели. Но современный западный человек не таков. Он живет три четверти века в относительном материальном благополучии, не зная ни войн, ни голода. И даже болезни, которыми он страдает, не посланы свыше в наказание за грехи, а наоборот, возникают из-за слишком продолжительной и сытной жизни. Он живет в страхе не потому, что ужасы происходят вокруг, а потому, что ему отовсюду говорят, что они могут произойти. Он и сам смутно чувствует, что благополучие не может продолжаться вечно. Ядерная война, перенаселение, исчерпание запасов нефти, глобальное похолодание, озоновые дыры, радиация, ГМО и химикаты, вторжение инопланетян, восстание машин… но от всего этого нет спасения, потому что Бог умер еще в позапрошлом веке.

Казалось бы, современные секты, если и возникают по недоразумению, должны рассеиваться сразу после того, как пророчества не исполняются, а сами мессии на поверку оказываются мошенниками. Ведь ныне все люди получили образование, обладают критическим мышлением и знаниями об устройстве природы, не то, что в Средние века. Разве могут быть более ясные доказательства того, что людей дурят, если в назначенный день и час с небес не спускаются всадники Апокалипсиса или, как вариант, спасительная летающая тарелка высокоразвитых инопланетян? Однако же происходит полностью противоположное: неисполняющиеся пророчества только укрепляют веру в их истинность. Они перетолковываются, прошлое — переписывается. Нефть не кончилась, но стала «грязной», угрожающей миру выделяющимся при сгорании СО₂. Глобальное похолодание сменилось глобальным потеплением с объяснением, что «наука предсказывает климатические изменения». А заголовки «Предположения об утечке уханьского вируса из лаборатории — это безосновательная теория заговора» и «Ученые всерьез рассматривают эту гипотезу» отделяет друг от друга меньше года. Благодаря Big tech прошлое стало непредсказуемым не в отдельно взятой стране, а в глобальном масштабе.

Рассвет постхристианской и постсекулярной религии Запада уже вполне заметен. Контуры знакомых явлений еще можно различить, но в них постепенно проступают черты, которые предстанут в свете будущего дня. Новая эсхатология — вера в технологическую сингулярность и биологическое бессмертие. Новое общение с невидимыми ангелами — проект SETI и ожидание ответа из космических глубин. Новые непознаваемые миры — теория параллельных вселенных. Новая аскетика — вегетарианский гамбургер, чтобы спасти планету от парниковых газов. И вот, наконец, пришел черед ритуальной чистоты.

Чуть больше года назад нам говорили: «Потерпите немного, появятся вакцины, тогда можно будет снять маски». Вакцины пришли, а маски остались. Потому что маска — это не барьер между вирусным частицами и здоровым человеком, даже если их две. Это символ чистоты и принятия единственно возможного пути к спасению. Это знак солидарности со своими, знак готовности встретить надвигающуюся опасность. Опасность, которую глупые и темные люди не видят, а по сему сами обрекают себя на неизбежные страдания и жуткую смерть.

Когда вакцина пришла, евангелисты возвестили радостную весть персональными репортажами о том, как им сделали укол в плечо, как у них повысилась температура, потом временно ухудшилось самочувствие и, наконец, пришло долгожданное облегчение вместе с защищенностью от зла. «Вакцинируйтесь, — проповедовали они, — и тогда все мы сможем вернуться к нормальной жизни. Чем больше будет процент привитых, и чем быстрее, тем лучше для всех». Но оказалось, что этого уже недостаточно, чтобы «поставить точку».* Вполне ясно, что ни точки, ни даже запятой не будет.

Пророки вещают, что соблюдения дистанции, ношения масок и распространения вакцин более недостаточно для спасения. Неисполнившиеся предыдущие пророчества можно забыть и как ни в чем не бывало пророчествовать снова. Теперь праведные и неправедные одинаково будут наказаны новыми локдаунами за непослушание. Черные овцы, которые не принимают спасительную инъекцию, будут во всем виноваты. Это они нечистые; без них потерянный рай прошлой жизни был бы снова обретен. От них надо отгородиться, не пускать в общественные места, не подавать руки, вывешивать их имена на доске позора, предать забвению, вычеркнуть из энциклопедий. Вместо обязательной исповеди — PCR-тест, им можно доказать, что ты еще временно чист и получить доступ туда, куда грешникам путь заказан. Только тогда послушные овечки, может быть, будут спасены. Но для этого им нужно получить штрихкод. Пока еще не на руку и не на чело.

В ожидании спасения нужно постоянное причащение, потому что из-за несовершенства природы человека ритуальная чистота, приобретенная с уколом, постепенно пропадает. Спасения же достоин тот, кто получает новые и новые дозы, преодолевая немощную телесность. Они бесплатны, достаточно только уверовать, чтобы получить. Хотя еще не все неверующие умерли, но уже есть пророчество о том, что вот-вот грядет мутация, а в с ней и волна, которая поглотит всех, кто не успел принять спасение.

Вместо милосердия к грешникам — безжалостная «эволюция», «премия Дарвина». Привитые — уже не простые люди. Молекула РНК их уравняла между собой, но также и возвысила над остальными. Потому что прививка — это не барьер между вирусным частицами и здоровым человеком, даже если их две. Привитые также распространяют зло, но у них есть штрихкод, индульгенция, благодаря которой они считаются чистыми. Их грех уже искуплен. Они умнее, благороднее, лучше. «Средний индекс интеллекта человечества после этой пандемии вырастет». Ну а как же иначе? Не верить во спасение и силу нескольких цифр на экране телефона может только глупый и нравственно дефектный человек. А плевелу предназначено сгореть в пламени эволюции. Это закон природы.

Катарская ересь XII—XIII веков была выжжена полуденным солнцем религии, которая как никакая другая опиралась на здравый разум. Но всякий зенит — это и предвестник заката. Много позже, когда свет разума начал скрываться за горизонтом, некоторые думали, что они раздавили гадину. Потом оказалось, что это была не та гадина. Сегодняшняя инквизиция уже на стороне нео-манихейства, как и князья града земного. Но это не тьма. Это заря новой религии, в которой война — это мир, свобода — это рабство, незнание — сила, пожизненный бан — это толерантность. Не конец, а новое начало.

* „Udělejme tečku za koronavirem“ (Поставим точку за коронавирусом) — рекламный слоган кампании массовой вакцинации в Чешской республике.

Право может успешно функционировать только тогда, когда перед ним все равны, когда оно игнорирует границы и различия между людьми, если только эти различия не созданы самим правом. Нормы права носят обязательный и универсальный характер; им подчиняются все, добровольно или по принуждению. Этим право отличается от других (партикулярных) нормативных систем, которые не обязательно распространяются на всех и (или) не имеют средств принуждения.

Право, которое замыкается в себе, игнорирует свое окружение, перестает применяться людьми, теряет функцию регулятора и умирает. Нормы права перестают соблюдаться (в том числе и теми, кто отвечает за принуждение), если они не воспринимаются обществом как в целом справедливые. Перефразируя Авраама Линкольна, право может быть несправедливым в некоторых случаях, в течение короткого времени несправедливость может быть широко распространена, но право не может длительное время быть в целом несправедливым. Однако представления о справедливости в обществе меняются и не всегда универсальны. Поэтому к праву постоянно применяются внешние требования партикулярных нормативных систем. С этим давлением право вынуждено справляться так, чтобы не допустить саморазрушения и при этом не потерять эффективность.

Юриспруденция возникает в среде профессиональных юристов как подсистема права, отвечающая за его самореферентность. Это практическая наука (ars, τεχνη), одна из задач которой — поиск равновесия между внутренними требованиями права и внешней справедливостью. Сформулированные при помощи науки общие принципы права должны препятствовать навязыванию практикулярных представлений о справедливости. Право не может быть ареной борьбы между нормативными системами (моралью, религией и другими). В противном случае существует риск, что право превратится в инструмент насилия одних и бесправия других. Но право не может не отражать результат такой борьбы, иначе утратит связь с представлениями о справедливости, имеющимися в обществе, а вместе с ней и эффективность. Таким образом, право должно инкорпорировать самые общие принципы справедливости, но при этом оставаться ценностно нейтральным.

Все заметки в этой серии

Парадокс самореферентности
Юрист и математик о возможном и невозможном
Парадокс ценностной нейтральности
Парадокс нормативной инфляции
Энтропия и сложность права

Подавляющее большинство разговоров о будущем искусственного интеллекта в праве так или иначе сводится к тому, что роботы освободят юристов от рутинной и изнуряющей работы, а люди смогут больше заниматься творческой деятельностью, только интересными «кейсами». Такие рассуждения вроде бы неглупых людей мне напоминают классический мультсериал «Джетсоны». В нем домашний робот Роза делает всю скучную работу, а члены семьи летают на космических кораблях и развлекаются себе в удовольствие. Прошло почти шестьдесят лет, а робота, на которого можно было бы возложить ведение домашнего хозяйства, нет и в помине. И, наверное, еще очень долго не будет: это не автомобиль с автопилотом, задача намного сложнее. Думаю, что можно сколько угодно фантазировать о сияющем будущем нейроинтерфесов и колонизации Марса, но драить кафельную плитку в ванной или собирать разбросанные по комнате детские игрушки будут люди, а не роботы.

Интеллект потому называется искусственным, что он существует в смоделированной среде. В этой среде то, что считалось результатом творческого озарения, интеллектуального поиска, вдохновения, превращается в более или менее изощренный перебор вариантов. Рано или поздно, хотя скорее рано, человек в этом процессе окажется лишним. Магия практических приложений искусственного интеллекта состоит как раз в переводе реальности в модели. В чем человек останется надолго незаменим, так это в подготовке данных для таких систем, которые сами неспособны воспринимать, обрабатывать и структурировать информацию так, как делаем это мы. Боюсь, что уделом большинства людей останется однообразная, нудная и неблагодарная работа по разметке баз данных и обучающих примеров, в лучшем случае — контроль результатов обучения, тестирование и перепроверки. Изо дня в день миллионы, миллиарды, триллионы тестов.

Год назад в прессе писали о перспективном стартапе,* который получил сто миллионов долларов инвестиций, продемонстрировав применение искусственного интеллекта в бухучете. И действительно, что в этом сложного: находи цифры, заноси в правильные колонки. Оказалось, что за успехом компании стоял банальный дешевый человеческий труд из бедных стран, который выдавался за феноменальное технологическое достижение. Несмотря на анекдотичность этой истории, она, как мне кажется, куда больше проливает свет на будущий симбиоз людей и роботов, чем маркетинговые обещания или пророчества о восстании машин. Одну отрасль искусственный интеллект уже превратил в руины. Это перевод. Качественный требуется не всегда, а в соревновании с компьютером отличные от нуля шансы на получение заказа имеет только тот, кто за гроши делает много, а думает при этом совсем мало. Часто перевод, сделанный человеком, оказывается хуже автоматического. Такой вот тест Тьюринга. В том же направлении движется и журналистика. От редакторов и авторов статей уже не требуется эрудиция, вдумчивость и понимание. Важно только мастерство заголовка безотносительно собственного содержания текста; оптимизация идет по одному параметру — количеству кликов и рекламных показов. Но, уверен, в недалеком будущем таких редакторов с успехом заменят роботы и вряд ли эта перемена вызовет у меня чувство сострадания.

Кто-то может сказать, что подобные рассуждения — это современный извод луддизма. Технологии уничтожали одни рабочие места, но ведь создавали и новые, экономика росла, производительность труда и благосостояние общества увеличивались. Прогресс-де не остановить. Это все так, но современные исследования** показывают, что луддиты не были так сильно неправы. Технологические новшества, внедрявшиеся в промышленность, снижали требования к квалификации работников и, соответственно, их доходы. Богатели другие: новый немногочисленный класс квалифицированных специалистов и сами промышленники. А перед бывшими свободными ткачами или ремесленниками, которые могли сами распоряжаться своей жизнью, новая экономика оставляла только одну возможность: стать легко заменяемыми придатками станков. Юристы, считающие конкретные знания излишними, полагающие, что успех в будущем им обеспечит «креативность», могут оказаться в подобной ситуации: они станут обслуживать потребности искусственного интеллекта, расставляя в нужных местах теги и делая аннотации данных. А думать за них будут роботы, потому что только у роботов будут необходимые знания.

Дополнение после первой публикации

Эта заметка изначально должна была называться «Труд освобождает». В таком заголовке бы обыгрывался изначальный смысл средневекового обычая Stadtluft machts frei (Городской воздух освобождает). Крестьяне приходили в города и ровно через один год и один день становились лично свободными, могли потом стать ремесленниками, купцами, кем угодно внутри городской общины (если их принимали). А вот в городе эпохи промышленной революции свободные категории населения становятся фабричными рабочими. К этому добавлялся массивный приток сельского населения, которое вместо свободы попадало в рабство у станков.

* ScaleFactor raised $ 100 million in a year then blamed Covid-19 for its demise. Forbes.

** Даже когда экономика растет, жизнь людей не всегда становится лучше. Пересказ лекции Роберта Аллена. Meduza.

Пишу статью об использовании методов компьютерной лингвистики и машинного обучения в легиспруденции.¹ Читаю и цитирую новейшие книжки и статьи, буквально только что вышедшие. Но у меня лет с шести есть привычка заучивать латинские выражения и крылатые фразы, а потом непринужденно вставлять их к месту и не к месту, не всегда понимая смысл. Так и тут: без чего-то подобного моя статья обойтись, конечно, не может. Открыл словарь мудрых латинских изречений,² подобрал дюжины полторы, стал искать оригинальные источники. Что-то отвалилось само, что-то было переведено неточно, что-то было сказано в другом смысле или по другому поводу. В общем, осталась две фразы, которые мне очень-очень хотелось воспроизвести.

Конечно, Гугл знает если не все, то очень многое. Проблема в том, что мы не знаем, что знает Гугл и где это находится, а он не знает, что нам нужно, пытается угадать, поэтому приносит то, что ему кажется наиболее ходовым и востребованным. Пришлось пролистать десятки ссылок на аналогичные словари юридических премудростей, как относительно новых, так и старых, но почти нигде не встречалось указание на первоисточник. Наконец, где-то сослались на комментарии Джеймса Кента.³ Другой бы на моем месте успокоился, но я подумал: разве мог американец излагать свои мысли на латыни в такой афористичной форме? Пришлось искать дальше.

Не утомляя подробностями, сообщу о результате. Нужные мне латинские фразы нашлись в одном из важнейших трудов Самуэля фон Пуфендорфа под названием «De jure naturae et gentium» (О праве природы и праве народов), в книге пятой, главе двенадцатой. Сам он ссылается, среди прочих, на Квинтилиана⁴ и Цицерона.⁵ Однако чужие мысли Пуфендорф излагает в такой изящной и точной манере, что их можно хоть сейчас кусками цитировать, а не вырывать отдельные афоризмы (которые, конечно, тоже хороши, но напоминают обглоданную кость, если знаешь, откуда взяты). Он хорошо понимает, чем норма права отличается от языковой нормы, где значение слова определяется дескриптивно, а где прескриптивно, то есть все то, что считается достижением лингвистики второй половины XX века. Единственное, что нужно было бы дополнить — это некоторые вычислительные и статистические методы, о которых я пишу. Но увидев уровень эрудиции и знания текста у юриста XVII в., я начал сомневаться, нужны ли бы ему были всякие компьютерные методы, если бы он о них узнал.

Некоторые думают, что люди, которые жили до нас — сплошь дураки были. Что человечество только недавно нашло все правильные ответы, а прошлые поколения блуждали во тьме. Сталкиваясь с такими примерами человеческой мудрости прошлых веков, не могу прогнать от себя мысль, возникающую снова и снова: несмотря на несомненное увеличение количества знания, мы скорее всего много проиграли в его качестве.

¹ Легиспрудениция (legisprudence) или легистика (légistique) — прикладная юридическая дисциплина, занимающаяся теорией и практикой законотворческой деятельности.

² Kincl, Jaromír. Dicta et regulae iuris aneb Právnické modrosloví latinské — Praha: Univerzita Karlova, 1990.

³ Джеймс Кент (James Kent, 1763—1847) — американский юрист, автор «Комментариев к американскому праву» (Commentaries on American Law).

⁴ Марк Фабий Квинтилиан (ок. 35—ок. 96) — римский ритор, автор Institutionis oratoriae (Наставлений в риторике).

⁵ Academica.

Дополнение после первой публикации

Первая фраза: «Verba regulariter intelligenda ex proprietate populari» (Обычные слова надо понимать так, они используются людьми). Вторая: «Verba artis ex arte» (Термины из определенной области знания надо понимать так, как это принято в этой области). Эти принципы интерпретации текста сейчас кажутся очевидными, но это совсем не так.

Пуфендорф понимает очень важную вещь: смысл слова из обычного языка определяется тем, как оно употребляется в речи. Если юристы пользуются такими словами, им надо выяснить, как их понимают обычные люди, то есть подчиниться узусу. В XX в. к этой же идее приходит поздний Витгенштейн, потом они ложатся в основу моделей дистрибутивной семантики.

Однако если речь идет о специальных терминах, в каком-то смысле искусственных (artis), тут можно их значение определить самим, причем как раз неправильно заменять значение термина смыслом, которое он имеет в обычном языке.

Догадка Пуфендорфа кажется еще поразительнее, если мы сравним его с тем, что думали его современники: Декарт, Спиноза, Лейбниц, позже Савиньи, Пухта.

Несколько лет подряд я отмечал этот чешский государственный праздник, считал своим долгом перевести на русский язык что-нибудь о Яне Гусе.* Его история мне казалась особенно актуальной и в чем-то даже личной. На любительском уровне я некоторое время занимался изучением богословской и юридической составляющей дела Гуса. Целью моего исследования было доказать, хотя бы самому себе, что он не был еретиком даже согласно тогдашней католической доктрине, а при его осуждении были допущены такие процессуальные ошибки, которые должны вести к отмене решения об отлучении. Несмотря на такую установку и сильное предубеждение, мне не удалось достичь намеченной цели, скорее наоборот.

В своих сочинениях Гус повторял некоторые ранее осужденные еретические идеи Джона Уиклифа, например в вопросах таинств, преосуществления, общения святых, индульгенций. Помимо этого, отрицал некоторые принципы церковной организации, иерархии и дисциплины, в экклезиологических вопросах занимал позиции крайнего спиритуализма. Процессуальные нормы в его деле были соблюдены. Процесс вел флорентийский кардинал Франческо Дзабарелла, который симпатизировал Гусу и которого нельзя подозревать в предвзятости. Множество выдвинутых обвинений были отвергнуты как бездоказательные. Существенных нарушений, которые бы могли поставить под сомнение результат процесса, я не нашел.

Как проповедник Гус обрушился с критикой и на светских правителей, не только на церковь и духовенство, чем нажил себе множество врагов. Он утверждал, что светской властью не могут пользоваться те, кто живет во грехе, а их подданные освобождаются от клятвы верности, а поэтому много и в деталях обличал в своих проповедях частные грехи влиятельных представителей знати.

Решением XV сессии собора в Констанце Гус «подлежал передаче светской власти но не для того, чтобы был казнен, а чтобы был помещен в темницу до смерти». Казни Гуса не хотел и император Сигизмунд I Люксембургский, который дал ему письменные личные гарантии неприкосновенности для прибытия на собор, но не из-за симпатии, а больше из-за опасений религиозной смуты в Чехии и Моравии. Сигизмунд передал Гуса в юрисдикцию пфальцграфа Людвика, а тот в юрисдикцию бургграфа города Констанца, которому не оставалось ничего иного, как согласно действующему закону применить казнь на костре.

Иоанн Павел II в 1999 году заявил, что сожалеет о казни Гуса. Была собрана специальная комиссия, которая занималась его делом снова. Хотя многие спорные положения его учения могут быть с точки зрения современной католической доктрины интерпретированы иначе, в отдельных вопросах экклезиологии его учение остается ошибочным. С современных католических позиций он, безусловно, христианин, пусть и заблуждавшийся, человек большого личного мужества, но не святой и не жертва судебной ошибки.

* Страсти Яна Гуса.

Неожиданно наткнулся на забавную иллюстрацию первого парадокса самореферентности в праве.

В 1947 г. Курт Гедель должен был сдать экзамен для натурализации в США. Он как следует изучил текст конституции и пришел к выводу, что она позволяет легальным путем установить «фашистскую диктатуру». Его друзья из Принстона, Оскар Моргенштерн и Альберт Эйнштейн, должны были выступать в качестве свидетелей. Они не могли переубедить Геделя и, возможно, всерьез были обеспокоены тем, что тот не сможет сдать экзамен. Опасения были не напрасны. Судья Филип Форман сначала задал Геделю вопрос о форме правления в Австрии. На это математик ответил, что сначала там была республика, но конституция допустила установление диктатуры. На что судья отреагировал словами, что в США такого не может случиться. Гедель парировал, что как раз может и он способен это доказать.

Анекдотическая история, как мне кажется, хорошо показывает разницу в способе мышления юриста и математика. Думаю, что они оба верили в преимущества американской системы и не хотели бы ее превращения в подобие политического режима, от которого были вынуждены бежать Гедель и его университетские коллеги. Но для математика достижение недопустимой цели способом, который логически не противоречит имеющимся правилам, не ведет к разрушению формальной системы в целом. Для юриста же очевидно, что право обращается в свою противоположность тогда, когда нарушены его высшие принципы, пусть даже правила формально соблюдены, то есть ситуация, которая логически допускается правилами, может быть противоправной. Это, однако, ведет ко второму парадоксу права.

Парадокс самореферентности
Юрист и математик о возможном и невозможном
Парадокс ценностной нейтральности
Парадокс нормативной инфляции
Энтропия и сложность права

Право можно представить как систему высказываний (правил), изложенных на формальном языке. Достигая определенного уровня сложности, при котором из частных случаев складываются абстрактные нормы, такая система с неизбежностью начинает содержать высказывания о самой себе, то есть о том, какими качествами обладает право в целом, каким оно должно быть и какую цель преследовать. Общеобязательность правовых норм основывается не на внешнем авторитете правителя, а на автономии самого права. То есть нормы, выраженные в законе или прецеденте, становятся частью действующего права не из-за личности того, кто их принимает, а в силу соблюдения им вторичных норм права, которые позволяют создавать, менять и интерпретировать первичные нормы. Эти вторичные нормы по необходимости также принадлежат к формальной системе права.

Право стремится к поддержанию своей консистентности (полноты) и когерентности непротиворечивости). Когерентность — это тотальность права, согласованность его отдельных частей между собой на уровне логики высказываний. Консистентность — это отсутствие противоречий в цепочке доказательств определенного высказывания. Консистентность системы в целом недостижима хотя бы потому, что нормы возникают не везде, а только там, где для этого есть практическая потребность. Где нет необходимости регулирования, право не возникает вовсе, а если когда-то возникло, то со течением времени исчезает. Консистентность, таким образом — свойство только некоторых подмножеств высказываний, для которых выведение общего из частного целесообразно и практически достижимо. Когерентность же (целостность) права обеспечивается за абстрактных принципов, таких как устремление к справедливости, определенности, доступности и т. п. Эти принципы, сформулированные как общие высказывания о праве, легко вступают в противоречие друг с другом и частными высказываниями.

Запрет самореференции, таким образом, в формальной системе права невозможен и не позволяет исключить некоторые из возникающих затруднений. Локальные противоречия разрешаются единственным доступным праву способом: путем создания новых правил. Когда возникает ситуация, требующая правового регулирования, но для которой невозможно удовлетворительное решение в рамках существующих норм, создается решение, которое само может стать правилом для решения аналогичных ситуаций в будущем. Происходит, таким образом, уточнение абстрактных принципов (определение границ их применимости) и дополнение формальной системы новыми частными высказываниями (правилами) для разрешения конфликта. Это, однако, не гарантирует, что противоречия не обнаружатся в другом месте. Новые противоречия разрешаются чаще всего путем нормативной инфляции, то есть потенциально бесконечного усложнения системы в целом.

Все заметки в этой серии

Парадокс самореферентности
Юрист и математик о возможном и невозможном
Парадокс ценностной нейтральности
Парадокс нормативной инфляции
Энтропия и сложность права

Еще одно преимущество религиозного взгляда на мир, которое мне как-то не приходило раньше в голову, состоит в том, что религия помогает не задавать бессмысленных вопросов и не искать на них ответы. Казалось бы, такие ограничения сковывают ум, который должен быть во всем полностью свободен, все может повергать сомнению и проверке. Но похоже, что именно в этом кроется логическая ошибка.

Есть вещи, которые мы еще не знаем, но в принципе можем познать. Здесь ум может применить себя: раздвигать границы познанного. Только подойдя к самому краю, можно заглянуть в неведомое, попробовать осветить его маленький уголок. Но в том, что находится далеко от границы текущего знания, ограничивать ум не надо: он сам себя ограничивает тем, что не может познать то, к чему еще не готов.

Помимо этого есть вещи, которые мы не знаем и в принципе познать никогда не сможем. В чем причина случайности? Почему все произошло именно так, а не иначе? Существуют ли судьба и предопределение? Есть ли у всего какой-то смысл? Ум постоянно возвращается к этим вопросам, мучается в поисках ответа, но тщетно: они неразрешимы. И именно здесь пригождается религия: она учит жить с тайной, с неизвестностью, она помогает уму смириться с собственным несовершенством и ограниченностью.

Научные объяснения, которые иногда предлагаются, на самом деле тоже предмет веры; они повисают в воздухе. Можно, например, постулировать физический детерминизм, как в позапрошлом веке. Но можно ли это доказать? Есть бесконечное число причин, которые влияют на конечный результат, взаимодействие между ними непредсказуемо. Другая версия — бесконечность параллельных вселенных, в которых реализованы все потенциально возможные альтернативы. Эти вселенные никто никогда не видел и не увидит. Но в такие ответы можно только поверить, они непроверяемы, ничего не объясняют и ничего не предсказывают. Что же в них научного или рационального?

Ищущий ум, лишенный поддержки со стороны веры, вынужден продолжать поиски там, где все он все равно ничего никогда не найдет. Только через осознание того, что уму не все доступно, он может оставитьс суету и снова вернуться к расширению границ познанного, то есть тому, что и составляет его собственную суть. Истинная религия, таким образом, ум не подчиняет, а направляет, не сковывает, а освобождает.

Если бы я располагал талантом и свободным временем, я бы переписал «Собачье сердце» Булгакова целиком. Изменений бы потребовался самый минимум: произведение актуально как никогда, надо только освежить некоторые незначительные детали.

* * *

Выдающийся ученый, нейрохирург и нейрофизиолог русско-еврейского происхождения Филипп Преображенский, работающий по приглашению в США и Европе, решил поставить эксперимент по превращению обезьяны в человека. Цель эксперимента в высшей степени гуманная: повлиять на общественное мнение и добиться признания некоторых юридических прав хотя бы за приматами. Подходящее животное ученый находит в ближайшем Чайна-тауне и спасает его от попадания в ресторан в качестве блюда. Затем Преображенский вместе со своим ассистентом доктором Иваном Борменталем проводит операцию по пересадке обезьяне важнейших структур мозга, взятого у одной из недавних жертв автомобильной катастрофы, студента престижного университета, разбившегося на мотоцикле.

Обезьяна быстро приобретает человеческие черты: выпадает шерсть, отваливается хвост. Она начинает говорить, читать; поначалу сыплются только рекламные слоганы, потом развивается членораздельная речь. Научная общественность воспринимает успех Преображенского с огромным воодушевлением: наконец доказано, что отличия между человеком и животным не качественные, а только количественные.

Новое человеческое существо начинает осознавать себя членом общества. Его берет в оборот Швондер и другие члены комиссии по дайверсити, созданной прогрессивными жителями дома, предназначенного для проживания университетской профессуры. Швондер убеждает очеловечивающуюся обезьяну в том, что она — представитель угнетаемого меньшинства, а Преображенский с Борменталем — белые мужчины-угнетатели. Существо берет себе гендерно-нейтральное имя Ким и фамилию Чимпский. Теперь оно проводит все свободное время на собраниях левых активистов, читает литературу, но сохраняет еще ряд звериных черт: люто ненавидит полицейских и грубо пристает к чужим людям с сексуальными намерениями.

Живя в доме профессора и за его счет, Чимпский демонстрирует все черты современных миллениалов: неуважение к авторитетам, гиперчувствительность, обидчивость, неспособность к самостоятельному мышлению и сколько-нибудь полезной трудовой деятельности. По протекции своих новых друзей Ким находит для себя подходящее место среди активистов движения BLM, где его хорошо принимают за цвет кожи и подходящий внешний вид. Обратившись через голову профессора к университетскому начальству, Чимпский получает отдельную комнату и стипендию, после чего начинает вести разгульный образ жизни: водит к себе любовников всех полов и гендеров, а также своих друзей, таких же бездельников. Иногда он подрабатывает сбытом наркотиков на кампусе, что считает своим вкладом в борьбу с капитализмом и системным расизмом, но бизнес идет плохо, потому что большую часть потребляет сам со своей компанией.

Чимпский полностью убеждается в своей человеческой полноценности. Он принят в университет по квоте для выдающихся студентов и начинает пускаться с профессором и его ассистентом в споры о социальной и расовой справедливости, изменениях климата и т. п. Придя однажды на обед к Преображенскому, Чимпский предлагает свое решение арабо-израильского конфликта: «Взять все, да и поделить». Профессор теряет самообладание и выгоняет Чимпского из своего дома.

Ким на некоторое время затаивается, готовя судебный иск против Преображенского, по которому намерен добиться как признания своей полной дееспособности, так и высоких алиментов от «отца». Друзья убеждают Чимпского, что он также может рассчитывать на крупную денежную компенсацию от имени всех лабораторных животных, которые пострадали ради науки за последние триста лет.

Тем временем в городе начинаются погромы на расовой почве. Ким, который уже стал далеко не рядовым членом движения BLM, принимает в них активнейшее участие. Однажды после нескольких дней отсутствия он возвращается в квартиру Преображенского в состоянии наркотического и алкогольного опьянения. На одежде видны следы человеческой крови. На вопрос, где он был, Чимпский хвастается тем, как вместе с другими погромщиками душил полицейских. На этом терпение у профессора заканчивается, он при помощи ассистента обездвиживает Кима и оттаскивает его в операционную.

Через некоторое время в квартиру вламывается вооруженная полиция, прокурор, Швондер и другие. Преображенскому предъявляют обвинение в убийстве на расовой почве. Профессор невозмутимо просит доктора Борменталя показать присутствующим бывшего Чимпского, который снова начал приобретать черты животного. Ким еще сохранил способность произносить отдельные левые лозунги, смысла которых явно не понимает, что и демонстрирует непрошеным посетителям. Удивленный прокурор спрашивает, как обезьяна могла работать в общественной организации и учиться в университете. На это Преображенский отвечает, что он никого на работу не устраивал. Его эксперимент окончен.

Осовремененная сцена из повести Михаила Афанасьевича Булгакова*

Дверь в квартиру пропустила особенных посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди. Филипп Филиппович встретил гостей неприязненно. Он стоял у письменного стола и смотрел, как полководец на врагов. Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие топтались на месте.

— Мы к вам, профессор, — заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась копна засаленных черных косичек, — вот по какому делу...

— Вы, господа, напрасно в это время дня не учитесь и не работаете, — перебил его наставительно Филипп Филиппович, — во-первых, вы так и останетесь неучами, а во-вторых, ваш активизм до добра не доведет.

Тот, с копной, умолк, и все четверо в изумлении уставились на Филиппа Филипповича. Молчание продолжалось несколько секунд, и прервал его лишь стук пальцев по столу.

— Во-первых, мы не господа, — молвил наконец самый юный из четверых, персикового вида. — Господа эксплуатировали рабов на плантациях.

— Во-вторых, — перебил и его Филипп Филиппович, — вы мужчина или женщина?

Четверо вновь смолкли и открыли рты. На этот раз опомнился первый тот, с копной.

— Какая разница, товарищ? — спросил он горделиво.

— Я — транс-мужчина в стадии гендерного перехода, — признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно покраснел.

Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом один из вошедших — блондин в берете от Gucci.

— В таком случае вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый государь, попрошу снять головной убор, — внушительно сказал Филипп Филиппович.

— Я вам не «милостивый государь», — резко заявил блондин, снимая свой берет.

— Мы пришли к вам... — вновь начал черный с копной.

— Прежде всего — кто это «мы»?

— Мы — общественный комитет по дайверсити нашего дома, — в сдержанной ярости заговорил черный. — Я — Швондер, он — Робертс, они — товарищи Ли и Удальцов. И вот мы...

— Это вас вселили в квартиру Джеймса Дьюи Ватсона?

— Нас, — ответил Швондер.

— Боже! Пропал дом! — в отчаянии воскликнул Филипп Филиппович и вплеснул руками.

— Что вы, профессор, смеетесь? — возмутился Швондер.

— Какое там смеюсь! Я в полном отчаянии, — крикнул Филипп Филиппович, — что же теперь будет с электроснабжением?

— Вы издеваетесь, профессор Преображенский?

— По какому делу вы пришли ко мне, говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать.

— Мы, комитет дома, — с ненавистью заговорил Швондер, — пришли к вам после общего собрания, на котором стоял вопрос об повышении гендерного и расового разнообразия среди жильцов нашего дома...

— Кто на ком стоял? — крикнул Филипп Филиппович, — потрудитесь излагать ваши мысли яснее.

— Вопрос стоял о разнообразии…

— Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением от 12-го сего августа моя квартира освобождена от размещения каких бы то ни было беженцев и переселенцев?

— Известно, — ответил Швондер, — но общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. У вас слишком много привилегий. Вы один живете в семи комнатах, где могла бы разместиться еще дюжина сомалийцев.

— Я один живу и р-работаю в семи комнатах, — ответил Филипп Филиппович, — и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.

Четверо онемели.

— Восьмую? Вам не хватает Гугла и Википедии? Э-хе-хе, — проговорил блондин, лишенный головного убора, — однако, это здо-о-рово.

— Это неописуемо! — воскликнула девушка, оказавшаяся транс-мужчиной.

— У меня приемная, заметьте, она же — библиотека, столовая, мой кабинет — три. Смотровая — четыре. Операционная — пять. Моя спальня — шесть и комната прислуги — семь. В общем, не хватает... Да впрочем, это неважно. Моя квартира свободна от проведения политики разнообразия, и разговору конец. Могу я идти обедать?

— Извиняюсь, — сказал четвертый, похожий на крепкого жука.

— Извиняюсь, — перебил его Швондер, — вот именно по поводу столовой и смотровой мы и пришли говорить. Общее собрание просит вас добровольно, в порядке солидарности с угнетенными и борьбы с привилегиями, отказаться от столовой. Вы же белый мужчина, не так ли? А столовых и библиотек вообще уже ни у кого нет, это прошлый век.

— Даже у Илона Маска! — звонко крикнула девушка.

С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие чего его лицо нежно побагровело, но он не произнес ни одного звука, выжидая что будет дальше.

— И от смотровой также, — продолжал Швондер, — смотровую прекрасно можно соединить с кабинетом.

— Угу, — молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, — а где же я должен принимать пищу?

— В спальне, — хором ответили четверо.

Багровость Филипп Филипповича приняла несколько сероватый оттенок.

— В спальне принимать пищу, — заговорил он придушенным голосом, — в смотровой — читать, в приемной — одеваться, оперировать — в комнате прислуги, а в столовой — осматривать? Очень возможно, что Илон Маск так и делает. Может быть, он в кабинете обедает, а в ванной запускает спутники. Может быть... Но я не Илон Маск! — вдруг рявкнул он, и багровость его стала желтой. — Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию, и покорнейше прошу вас вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в уборной.

— Тогда, профессор, ввиду вашего упорного противодействия, — сказал взволнованный Швондер, — мы подаем на вас жалобу в высшие инстанции.

— Ага, — молвил Филипп Филиппович, — так? — Голос его принял подозрительно вежливый оттенок. — Одну минуточку, прошу вас подождать.

Филипп Филиппович, стукнув по столу, взял телефон и произнес:

— Сири... да... благодарю вас. С Петром Александровичем соедините пожалуйста. Профессор Преображенский. Петр Александрович? Очень рад, что вас застал. Благодарю вас, здоров. Петр Александрович, ваша операция отменяется. Что? Совсем отменяется... Равно, как и все остальные операции. Вот почему: я прекращаю работу в Европе и Америке… Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, двое вооружены, и терроризировали меня в квартире с целью отнять часть ее...

— Позвольте, профессор, — начал Швондер, меняясь в лице.

— Извините... У меня нет возможности повторить все, что они говорили. Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они предложили мне отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня в необходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я прекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Краков. Ключи могу передать Швондеру. Пусть он оперирует.

Четверо застыли.

— Что же делать... Мне самому очень неприятно... Как? О, нет, Петр Александрович! О, нет. Больше я так не согласен. Это уже второй случай с августа месяца... Как? Гм... Как угодно. Хотя бы. Но только одно условие: кем угодно, что угодно, когда угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличности которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к дверям моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Конечно. Да. Да. Я для них умер. Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага... Ну, это другое дело. Ага. Хорошо. Сейчас передаю трубку. Будьте любезны, — змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к Швондеру, — сейчас с вами будут говорить.

— Позвольте, профессор, — сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, — вы извратили наши слова.

— Попрошу вас не употреблять таких выражений.

Швондер растерянно взял трубку и молвил:

— Я слушаю. Да... Председатель комитета по дайверсити… Мы же действовали по правилам... Так у профессора и так исключительное положение... Мы знаем о его работах... Целых пять комнат хотели оставить ему... Ну, хорошо... Раз так... Хорошо...

Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся. Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.

— Это какой-то позор? — несмело вымолвил тот.

— Если бы сейчас была дискуссия, — начала девушка, волнуясь и загораясь румянцем, — я бы доказал Петру Александровичу...

— Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? — вежливо спросил Филипп Филиппович.

Глаза девушки сверкнули.

— Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем...Только... Я, как заведующий эпидотделом дома...

— За-ве-дующая, — поправил ее Филипп Филиппович.

— Хочу предложить вам, — тут девушка из-за пазухи вытащила несколько ярких упаковок, — взять несколько вакцин в пользу больных ковидом. По полтиннику штука.

— Нет, не возьму, — кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на упаковки.

Совершенное изумление выразилось на лицах, а девушка покрылась клюквенным налетом.

— Почему же вы отказываетесь?

— Не хочу.

— Вы не сочувствуете жертвам ковида?

— Сочувствую.

— Жалеете отдать полтинник?

— Нет.

— Так почему же?!

— Не хочу.

Помолчали.

— Знаете ли, профессор, — заговорила девушка, тяжело вздохнув, — если бы вы не были мировым светилом, и за вас не заступались бы самым возмутительным образом, вас следовало бы арестовать.

— А за что? — с любопытством спросил Филипп Филиппович.

— Вы ненавидите социальный прогресс, — горячо сказала девушка.

— Да, я не люблю социальный прогресс, — печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.

— Зина, — крикнул Филипп Филиппович, — подавай обед. Вы позволите, господа?

Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, и слышно было, как за ними закрылась тяжело и звучно парадная дверь.

* Михаил Булгаков. Собачье сердце.

После публикации статьи об автоматизации права при помощи алгоритмов,* мне хотелось придумать достаточно наглядный пример, котором бы мог проиллюстрировать применимость теоремы Геделя к правовым нормам. Современное позитивное право — это достаточно сложная система, не говоря уже о том, что оно отличается от страны к стране, трудно найти простой и всем понятный пример. Но могу предположить, что первый закон робототехники, сформулированный фантастом Айзеком Азимовым, знают все:

«Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред».

Допустим, робот оказывается свидетелем нападения одного человека на другого, причем очевидно, что это нападение с большой вероятностью закончится убийством или тяжким телесным повреждением. Допустим, что робот может остановить нападающего только причинив ему вред. Исходя из этих условий, робот, который не вмешается и допустит убийство человека, нарушает первый закон робототехники. Но робот, который вмешается, причинит реальный вред нападающему, в то время как вред, который бы мог быть причинен жертве, на самом деле причинен не будет. И это тоже нарушение первого закона.

Этот пример — не просто игра слов или софизм, а реальное и непреодолимое противоречие. Для разрешения описанного затруднения можно было бы, например, уточнить понятие вреда и его степени. Робот не нарушит первый закон, если причинит человеку, нападающему на другого человека, вред соразмерный тому, который может быть причинен объекту нападения. Вроде бы простое и понятное правило. Но тогда возникает новое затруднение: как исходя из намерений и возможностей нападающего, определить соразмерность вреда, который потенциально может быть причинен, и вреда, который будет причинен реально для защиты другого человека? Здесь потребуются новые правила, уточнения и определения, и так до бесконечности.

Праву удается избегать дурной бесконечности определений и уточнений так, что оно допускает возникновение противоправных ситуаций и их разрешение способом, который может быть заранее неизвестен. Это доказывает, что право — это система, которая не может быть полностью формализована, но которая постоянно путем самонаблюдения (по Луману) обнаруживает и устраняет противоречия, с которыми сталкивается. Я говорил об этом в заметке о праве как машине Геделя.**

Применительно к нашему воображаемому роботу необходимо допустить, что он по собственному усмотрению может отклониться от заданных правил и создать потенциально противоправную ситуацию, за которую кто-то (его создатели или владелец) понесет юридическую ответственность. Причем во многих ситуациях нельзя заранее предсказать, возникнет такая ответственность, или нет. Можно тогда говорить о юридической ответственности, которая находится в своего рода «суперпозиции».

* Тортев, Д.; Александров, А. Можно ли запрограммировать право государственных закупок. Аукционный вестник. 2.4.2021, № 516.

** Право как машина Геделя.