Несколько лет назад во время очередного спора о том, что хуже: коммунизм или нацизм, один неглупый собеседник привел следующий аргумент. Террор, осуществлявшийся большевиками, писал он, не всегда был целенаправленным, скорее наоборот. Он затрагивал все слои общества, хоть и в разной степени. Поэтому для отдельного человека существовала возможность выжить среди окружающего ужаса. Напротив тому террор нацистов был систематическим, а его целью было полное истребление определенных категорий людей, всех до единого. Из этого собеседник делал вывод, что режим, из-за своей неорганизованности дающий хотя бы минимальный шанс на спасение, представляет собой меньшее зло, чем тот, который гарантированного обрекает на уничтожение всех по определенному признаку.

На это я возражал, что произвольный террор большевиков разрушал общество до самого основания. Он порождал страх во всех слоях, а тот вел к разрыву нормальных связей между людьми, вплоть до кровного родства. В случае же системного террора нацистов, в той части общества, которая не была им затронута, сохранялись здоровые, функциональные социальные связи. Это позволило стране быстро вернуться в нормальное состояние, как только режим рухнул. Поэтому, как я тогда считал, коммунизм намного хуже именно тем, что оставляет после себя выжженную землю, лишает страну возможности для восстановления.

Вне зависимости от того, насколько такое упрощение соответствует исторической действительности (и большевики истребляли целые категории людей, от которых почти ничего не осталось, и у нацистов были свои полезные евреи), ключевым мне кажется противопоставление архетипов судьбы: одну олицетворяет Тюхэ, другую — мойры.

* * *

К моей последней заметке об условной стоимости «спасения» людей от нового вируса* старый друг оставил вчера комментарий. В нем, среди прочего, пишет, что «Катастрофа не должна превращаться в лотерею, где одни люди выигрывают за счет гибели других». На это мне сразу хотелось саркастически парировать, что вместо лотереи имеем жертвоприношение одних ради негарантированного спасения других. В этой шутке, однако, смешного меньше, а горечи больше, чем хотелось бы.

Конечно, отъем у наиболее независимой от государства части общества возможности работать, давать работу другим, обеспечивать себя и свои семьи — это еще не отправка в концентрационный лагерь. (Хотя некоторые довольно много пишут в частных блогах о том, что финансовая смерть не сильно лучше смерти физической. Но это можно объяснить депрессией и отчаянием, которые часто сопровождают подобные жизненные обстоятельства). Также как и лишение детей образования — это еще далеко не газовые камеры. Год без школы — разве это высокая цена ради любимой бабушки? Тем не менее, определенная параллель с тоталитарными режимами, конечно не в степени человеческого страдания, а в том, как государственная система относится к взятому в заложники населению, на мой взгляд, вполне уместна.

Теперь, когда я попал в пересечение двух социальных групп, систематически приносимых в жертву в течение последнего года, бесстрастные неумолимые Мойры мне кажутся слишком жестокими. Начинаю немного понимать тех, кому милее изменчивая и капризная Тюхэ, раздающая и отнимающая свои дары с одинаковой легкостью. Иметь надежду на спасение, пусть призрачную, пусть среди ужаса и смерти, может казаться меньшим субъективным злом, чем обреченно следовать на заклание ради великой и благородной цели.

* Промежуточный счет.

Размышление о происхождении права¹ основывалось на одном предположении, которое мне самому казалось не совсем убедительным. Я определил институции как долгоживущие общественные структуры, внутренние связи между элементами которых сильнее, чем внешние. Из этого следует предположение, что институции характеризуются собственным поведением, которое как минимум проявляется в поддержании собственной стабильности и во взаимодействии с окружением. Однако сам момент зарождения институций в любой достаточно многочисленной группе людей оставался неясным. Я постулировал как самоочевидное только то, в человеческом обществе структуры возникают сами собой как проявление его имманентной способности к самоорганизации. Такое объяснение нельзя считать удовлетворительным.

Похоже, что теория Рамсея² позволяет приблизиться к моменту возникновения сложных структур в обществе. Теория говорит о том, что с ростом числа вершин графа в нем можно обнаружить подграфы с параметрами возрастающей сложности. Иными словами, упорядоченные структуры неизбежно возникают среди достаточно большого числа произвольно взятых элементов, а полный хаос становится практически невозможным.³

Для наших целей из этого можно сделать вывод, что в крупных сообществах людей сложные структуры, объединяющие своих членов по различным параметрам, образуются уже в силу упомянутой выше математической закономерности. Кажется достаточно очевидным, что такими параметрами должны быть преимущественно не биологические или неизменные отличия между людьми (например, родство), а поведение и социальные роли, которые могут меняться в течение жизни. Отсюда остается один шаг до спонтанного зарождения институций, а вместе с ними и стабилизирующих их поведение норм. Закрепляя правила поведения, институции приобретают способность заменять своих членов новыми без разрушения и могут начать эволюционировать как самостоятельные организмы.

Аналогичные рассуждения можно применить и к правовым нормам, число которых растет вместе с ростом общей сложности регулирования отношений, на которые влияют институции. В прошлогодних заметках⁴ я пробовал назвать такие структуры изоморфами, но потом эта идея мне показалось непродуктивной. Я наткнулся на затруднения как с точным определением понятия изоморфа правовых норм, так и с описанием его предполагаемой роли в эволюции права. Новое описание проблемы при помощи теории Рамсея сможет принести понимание, как именно в предположительно из хаотического процесса возникновения первичных норм неизбежно рождаются все более и более сложные структуры независимые от естественного языка, на котором сформулированы сами нормы.

Если это оказывается полезным для институций, после своего спонтанного возникновения структуры правовых норм могут стабилизироваться и поддерживаться институциями, а также переноситься между ними целиком. С этого момента эволюция отдельных норм сменяется эволюцией структур и мы можем говорить о консистентности и когерентности права как его неотъемлемых идеальных свойств. Обычаи, складывающиеся и закрепляющиеся в основном случайно, такими свойствами обладают в незначительной степени. Напротив тому, кодификационный процесс представляет собой обнаружение, очищение и закрепление структур правовых норм в форме закона, созданного рациональным законодателем. Таким образом, партикуляризация и кодификация права оказываются взаимодополняющими процессами: первый дает необходимый материал («мутации») для эволюции права, второй служит механизмом отбора структур, обладающих оптимальными для институций характеристиками.

¹ Тезисы к вопросу о происхождении права.

² Википедия. Теория Рамсея.

³ YouTube. TED-Ed. Теория заговора и теория Рамсея.

⁴ В поисках юридического гена. Интерлюдия.

Все заметки на эту тему

Тезисы к вопросу о происхождении права
Теория Рамсея и возникновение структур в правовых системах

Еще со времен «Международной панорамы», которую показывали по первой программе Центрального телевидения, я считал, что апартеид — это хорошо и правильно. Вообще мне нравилось все, что ругали в той передаче, причем чем больше ругали, тем больше нравилось. Но сейчас не совсем об этом.

Потом, когда я играл в императора (с девяти до четырнадцати лет), издавал указы о запрете дегенеративной музыки, то есть всей, что была написана после 1827 г. Отнимал у взрослых и уничтожал пластинки, которые контрабандой приносил дядя, не знавший (или игнорировавший) мои указы. В принципе, я и сейчас убежден, что было бы неплохо хотя бы европейскую молодежь оградить от негритянского рэпа и прочих звуковых извращений, которые ее дебилизируют, отучая слушать Гайдна и Корелли.

Бесплодно мечтая большую часть жизни о возведении непроницаемой стены между европейской культурой (высшей) и всей остальной (дегенеративной), никогда себе не мог даже представить, что эту стену начнут с превеликим энтузиазмом стоить с другой стороны. Но теперь пришло возмущение общественности по поводу того, что белая девушка хотела перевести оду во славу расовой справедливости, сочиненную черной поэтессой. Это прекрасно. Запреты на еду палочками в ресторане, на заплетание дредов на голове у молодежи, на ношение папуасских бус и набедренных повязок — все это превыше всяческих похвал.

Остановить культурную апроприацию! Очистить белую культуру от всякого чужеродного расового влияния! Радость всякого подлинного расиста и борца с расизмом. Слияние в экстазе.

Сейчас много говорится о том, что роботы заменят людей не только у заводского конвейера, но и в областях, которые всегда считались вершиной творческой деятельности человека. Кажется, что это только вопрос времени, когда компьютеры начнут понимать юридические тексты лучше, чем юристы с дипломом. Тогда будут преодолены все несовершенства и противоречия современного права, создаваемого людьми.

В 1607 году сэр Эдвард Кук, главный судья Англии и Уэльса, объяснял Якову I Стюарту, что естественный разум, которым конечно же был наделен и король, недостаточен для понимания английского права. Для этого нужен искусственный разум, artificial reason, который приобретается долгим изучением правовой науки и юридической практикой.

В эпоху Просвещения были сделаны попытки формализации и аксиомизации права. Наиболее значительную можно обнаружить у Готфрида Вильгельма Лейбница, универсального математического гения и юриста одновременно. Лейбниц стремился к созданию юридической геометрии, в которой все право было бы упорядочено в целостную математическую систему. Эта идея сейчас переживает свое повторное рождение. Кажется, что достаточно описать нормы права как систему аксиом и теорем с помощью искусственного языка программирования для того, чтобы устранить все логические противоречия. Если законы превратятся в алгоритмы, интерпретация и применение права станут доступны и роботу-судье, роботу-чиновнику или роботу-юрисконсульту.

Второй путь открывает Людвиг Витгенштейн и его идея языковых игр. Язык права нельзя полностью понять только на основе его формального и логического анализа, скорее на основе того, как он существует в прагматическом измерении. Теория дистрибутивной семантики зарекомендовала себя в компьютерной лингвистике. Значения слов определяется из контекста и употребления. Роботы могут симулировать нейронные сети, которые изначально ничего не знают, но приобретают знания на примерах, подобно тому, как это делают студенты юридических факультетов. Может быть этот робот, возможности которого прочитать всю юридическую литературу, законы и судебные решения почти неограниченны, будет наконец способен понять право лучше, чем мы?

В отличие от Лейбница, мы уже почти сто лет благодаря Курту Геделю знаем, что любая формальная аксиоматическая система неполна. Вульгарно и упрощенно можно сказать, что и право, которое бы попыталось стать такой системой, было бы или неполным, или внутренне противоречивым. Робота-судью алгоритмы бы приводили к бесконечным расчетам и неубедительным результатам. Его коллега с нейронными сетями бы не был способен создать ничего нового или решить спор так, как его до сих пор никто не решил и, тем самым, определить новый контекст. И тот, и другой были бы бесполезны в т. н. hard cases, то есть случаях, когда право действительно становится искусством добра и справедливости.

Может быть, лучшим судьей могла стать машина Геделя. Идея принадлежит нашему современнику Юргену Шмитгуберу из Технического университета в Мюнхене. Эта машина способна сама модифицировать свою систему аксиом и теорем, если сможет доказать, что обеспечит лучший результат. Именно этим и занимаются юристы: исследуют, достигает ли действующее право своей цели, а если нет, решают, как оно должно измениться, чтобы соответствовало цели. Однако на эти вопросы — что желательно, а что нет — возможно еще будем способны ответить мы сами.

CS Этот текст существует также на чешском языке: Začnou roboti v budoucnu rozumět právu?

Одна вещь меня поразила, когда я читал реакции в соцсетях на уличные протесты последних недель. Некоторые очень неглупые люди вспоминали 1917 г. и говорили что-то в духе: «Тогда тоже все раскачивали власть и ничем хорошим это не кончилось». Особенно печально слышать такие слова и от людей, которые профессионально занимаются политической историей. Я прекрасно понимаю, что в любом обществе для его нормального функционирования должен быть определенный слой охранителей. Он выполняет свою функцию; нужен для того, чтобы гасить колебания. Не понимаю другого: что можно охранять в нынешней РФ? В ней деградировали все институты, за какие ни возьмись. Не работает государственное управление, отсутствует правосудие, законы печатает бешенный принтер, научные степени присваивают за явный плагиат, из университетов выгоняют любимых студентами преподавателей и т. д. и т. п. Более-менее эффективно функционируют только две системы. Первая — система относительно приличного снабжения населения товарами и услугами. Слава Богу, нет голода, есть в домах тепло, вода. Как пишут некоторые комментаторы (историк Сергей Волков), никогда народ не жил в условиях такого материального благополучия. И вторая, комплементарная первой — система распределения воровского общака, скрытая за муляжом государственного аппарата. Часть доходов так или иначе достается и населению, обеспечивающего нынешний режим необходимой поддержкой.

В 1917 г. Российская империя была нормальным государством. Не без серьезных внутренних проблем, которые можно было решать. Тем не менее, в ней были чиновники, служащие стране, а не собственному карману. В ней суды присяжных оправдывали террористов, а власти, подчиняясь закону, выпускали их на волю. В ней самые страшные враги режима свободно читали любые книги, вели активную переписку из тюрьмы, а в ссылке имели прислугу. В ней тверской крестьянин мог придти в Москву, получить диплом инженера, стать в первом поколении представителем образованного класса. В ней были предприниматели, строившие заводы мирового уровня. Это была страна, чье место среди великих европейских держав (а других великих тогда и не было) никем не оспаривалось. Причиной ее трагического краха стала, как я думаю, утрата значительной частью элиты народа веры в справедливость существующего порядка, желание перемен и готовность участвовать в разрушении всего вокруг вместе с самыми оголтелыми антисистемными элементами. Но тогда хотя бы было, что ломать. А сейчас?

Двадцать лет путинизма — это период деградации и распада во всех сферах публичной жизни. Конечно, по большей части это продолжение тенденций нескольких предшествующих десятилетий. Не обязательно виноват именно тот человек, именем которого назван этот период. Тем не менее, охранители свою функцию исполнить не смогли: они допустили окончательный разгром того, что еще можно было как-то сохранить и даже местами немного улучшить. Они банкроты. Остается только держаться за хрупкое материальное благополучие, крохи с барского стола, на котором мафия у власти делит нефтяные сверхдоходы. А деньги хранить за границей. Лечиться там же. Учиться, вести исследования, проводить выставки. Все там. Если, конечно, есть возможность. А на родине — тосковать, уходить во внутреннюю эмиграцию, пребывать в депрессии, спиваться. И охранять.

Когда на днях появилась новость, что решения Фейсбука о блокировках будет пересматривать независимая комиссия экспертов, на секунду мелькнула в голове мысль: все не так уж безнадежно плохо. Всегда, в любой ситуации есть возможность сдать назад, признать ошибку. Может, это тот случай?

Сегодня нашел время посмотреть на состав комиссии. Он приведен на сайте и на странице в Википедии. О большинстве членов есть отдельные статьи, где можно ознакомиться с их биографиями. Среди таких большинство — активисты или борцы за права угнетаемых меньшинств. Один более-менее отметился в защите свободы слова. Один работает в Институте Катона, который только что выгнал с работы Илларионова. Об остальных трудно сказать что-то конкретное, исходя из доступных данных. Но этих сведений достаточно для того, чтобы констатировать, что не меньше половины всех членов комиссии — леваки. Таким «судьям» несложно доверить принятие правильного решения: они не подведут.

Правилами не предусмотрен отвод арбитров, выбранных для решения конкретного дела. Вообще непонятно, по какому принципу они назначаются. У «обвиняемого» нет возможности излагать свои аргументы перед арбитрами. Процедура принятия решений непрозрачна, нет особых мнений, протоколов голосования. Нет открытой базы данных ранее принятых решений. Нет принципа stare decisis. Просто небожители оглашают смертным свой приговор и готово.

Это имитационный орган, конечно. Цель его существования — служить лицемерным ответом критикам: «Видите, у нас же есть независимая комиссия, решения которой не может отменить даже Цукерберг». Абсолютно все то же самое, что присутствовало в тоталитарных режимах прошлого века. Не сказать, что неожиданно, зато теперь для меня лично это из предположения стало доказанным фактом.

Все заметки на эту тему

Самый гуманный суд в мире
Судья А. Н. Оним

1. После нескольких подходов к описанию эволюции права в терминах Докинза, можно наконец сделать грубую оценку границ применимости этой теории. Действительно, на определенных этапах развитие права напоминает нормативный хаос, в котором отдельные нормы соперничают друг с другом за выживание и закрепление, выстаивая собственную иерархию. Даже в сложившихся правовых системах могут возникать локальные области такого спонтанного нормотворчества (точнее сказать нормогенеза). Примером может служить формирование и развитие «ковидного права» в течение прошлого года, которое, в свою очередь, начало оказывать влияние и на другие отрасли права. Кроме того, для описания грубого вмешательства политики и партикулярных интересов (лоббирования) в стандартный демократический законодательный процесс, вполне допустимо, на мой взгляд, прибегать к аналогии накапливающихся мутаций с постепенным «вымыванием» наиболее вредных из них. Однако модель теории мемов явно недостаточна для описания всей совокупности фактов, характеризующих эволюцию права во всем ее многообразии.

Теория и философия права описывают право таким, каким оно существует в настоящее время, то есть как исторически сложившуюся развитую и сложную систему (подсистему общества), которая включает в себя не только нормы, но также принципы, ценности, правила интерпретации и аргументации и т. д. Хотя многие современные подходы предлагают собственное объяснение внутренних и внешних механизмов развития права, вопрос о происхождении права как такового вытеснен на периферию, если ему вообще уделяется хоть какое-то внимание. Связь между правом и государством, между нормой как общеобязательным правилом поведения и внешним принуждением к такому поведению, постулируется догматически или выводится из фикции (общественный договор, легитимация насилия и т. п.).

2. Изучая историю формальных источников права, можно проследить их эволюцию от обычаев через судебные прецеденты к современному кодифицированную писаному праву. Кажется вполне очевидным, что правовой обычай вполне мог служить эволюционно самой древней формой существования права, которой, скорее всего, ничего не предшествовало. Знатоком права в этой форме выступают все люди, населяющие определенную местность. Отсюда же сохранился институт присяжных, которые должны были отвечать заезжему судье не только на вопросы факта, но и на вопросы права. Тот, кто наделен властью принуждать к соблюдению права, сам вынужден подчиняться обычаю. (Ср., напр., кодификации обычного права в варварской Европе: крупные политические образования уже возникают, но право еще не подчинено в полной мере воле законодателя).

Позже, чем обычай, но также достаточно давно появился суд как способ разрешения споров не только согласно обычаю, но и сообразуясь с волей судьи. Тогда право приобретает форму прецедента: норма, обнаруженная (открытая) в процессе решения конкретного спора, закрепляется и воспроизводится в будущем. Тот, кто наделен полнотой власти (potestas), может делегировать судебную функцию (jurisdictio) своим представителям, которые обязаны следовать созданным прецедентам, а также могут выносить собственные решения для заполнения пробелов в праве. Функции судьи и законодателя не вполне отделены друг от друга. Однако судья более не должен быть знатоком всего права, он может обратиться к советникам за разъяснением и толкованием. Его главная задача — обеспечение судопроизводства.

И, наконец, закон представляет собой продукт рационального нормотворческого процесса, который все больше отдаляется от правоприменения. Изначально роль закона состояла в донесении воли правителя до подданных. Одного регулирования поведения людей с помощью обычая недостаточно. Единая воля нужна для изменения и направления общества к конкретной цели. В своем завершенном, но недостижимом пределе, закон должен покрывать все возможные ситуации и давать ответ во всех случаях, когда судья должен разрешить конкретный спор. Закон отнимает у судьи возможность создавать свое право, судья право только интерпретирует и применяет. Однако никто не может знать всех действующих законов. Поэтому даже профессиональные юристы обращаются только к той части действующего права, которая им нужна в данный момент.

3. Герберт Харт в «Идее права» (The Concept of law) разделяет нормы на первичные и вторичные. Первичные — это правила поведения, вторичные — правила о первичных правилах. Среди вторичных правил можно выделить правила применения права (rules of adjudication), правила изменения права (rules of change) и правила признания права (rules of recognition). Развитая система права возникает тогда, когда и первичные, и вторичные нормы зафиксированы.

Эту схему можно применить к источникам (формам) права, перечисленным выше. Обычай содержит только первичные правила: он предписывает определенное поведение, но не устанавливает, каким образом могут возникать новые обычаи. Судебный прецедент возникает тогда, когда есть правила, определяющие кто может судить, какую власть имеет судья, как он должен обнаруживать право в обычае, прецеденте или собственном разуме. И, наконец, закон сам устанавливает правила изменения и признания права.

4. Возвращаясь к основной идее Докинза, что в начале эволюции культуры находится склонность людей к подражанию, стоит признать, что она вполне применима и для гипотетического объяснения происхождения права. Физиологическая основа подражания — работа зеркальных нейронов. Здесь можно предположить, что обычаи возникают и распространяются спонтанным образом через копирование людьми поведения других людей. Однако в отличие от стаи животных, в человеческом обществе нормы поведения не только интернализируются, то есть принимаются индивидами как собственные, но и институализируются, то есть обеспечены механизмом принуждения к их соблюдению. Право, таким образом приобретает гетерономный характер, основывается на признании внешнего авторитета.

Вождь племени, разрешающий споры среди соплеменников — это уже не альфа-самец в стае. Его авторитет и функция проистекают не только из личных качеств, но и из преемственности с предшественниками. Механизмы замены вождя могут отличаться в деталях, но в главном для них будет характерно сохранение непрерывности, которая может иметь видимое символическое подтверждение в особых вещах, принадлежащих только вождю и передающихся его наследникам. Поведение в обществе поддерживается обычаями, которые, с одной стороны, достаточно стабильны, а с другой могут постепенно изменяться вместе с тем, как меняется (распространяется) поведение людей, которое признается остальными в качестве нормативного.

5. Эволюция права начинается вместе с эволюцией институций. В сообществе животных институций не существует, хотя может существовать своя иерархия и характерное поведение. Институция — это объединение людей, вещей и идей. Люди, составляющие институцию, отделяют себя от всех остальных, которые, в свою очередь, признают такое отделение. Вещи, служащие институции, могут использоваться ее членами или с их одобрения для целей, характерных для данной институции. И, наконец идеи — это система норм, определяющих поведение как внутри институции, так и по отношению к ней. Таким образом, институция — это структура, объективно существующая в обществе, срок существования которой превышает срок жизни ее членов, внутренние связи в которой сильнее внешних, а ее собственное поведение отличается долгосрочной стабильностью. Такой подход можно условно назвать эволюционным институционализмом.

Правила, регулирующие поведение людей, входящих в большие институции, с течением времени становятся достаточно многочисленными и сложными для того, чтобы умещаться в памяти человека. Эволюционирующая институция стремится к тому, чтобы закрепить свои нормы и стабилизировать поведение, для чего люди начинают применять внешние носители информации. Так прецедентное право сохраняется уже не столько в памяти судьи и его помощников, а в сборниках решений по конкретным делам и толкований знатоков права (jurisperitus). В таком случае авторитет права — уже внешний по отношению к судье и даже по отношению к тому, кто его назначил на должность. Воля судьи починена праву, закрепленому в материальных (письменных) источниках.

Здесь, на мой взгляд, теория мемов становится не вполне пригодной. Институции внешне ведут себя как существа, наделенные волей к изменению и способностью к рефлексии, поэтому им не надо умирать, чтобы меняться. Наоборот, они живут очень долго. Институции могут менять себя сами, преследуя собственные цели, реагируя на внешние раздражители и поддерживая гомеостаз. Институции определяют правила поведения для своих членов, а те, в свою очередь изменяют «код» самих институций. Для объяснения этих процессов потребуются более сложные модели, например, машина Геделя, о которой я писал в декабре.

Дополнение после первой публикации

Насколько я понимаю, для теорий самозарождения жизни важно найти ответ на вопрос, каков минимальный набор механизмов, необходимый для того, чтобы жизнь могла возникнуть и эволюционировать. Одно из объяснений предлагает гипотеза РНК-мира, согласно которой молекулы РНК могли выполнять функции как носителя информации, так и катализатора. Теории возникновения права и государства, конечно, не так увлекательны. К тому же их нельзя экспериментально проверить. Однако можно задаться вопросом: без каких ныне существующих элементов право еще может выполнять свою функцию регулятора человеческого поведения? В чем сущность права?

Достаточно очевидно, что право может существовать и эволюционировать без профессиональных юристов, без письменной фиксации норм и даже без судебной процедуры. Все это может заменить собой обычай: право, состоящее из одних первичных норм (по Харту). Однако без опоры на авторитет и хотя бы потенциальной возможности принуждения к соблюдению права оно, видимо, не может в полной мере выделиться из других нормативных систем, основанных, прежде всего, на интернализации норм. Право существует как объективная, внешняя по отношению к человеку реальность, вне зависимости от его субъективного отношения. С другой стороны, без правил не могут возникать и эволюционировать институции, иначе бы они были нестабильными и короткоживущими. Получается, что право и институции должны возникнуть одновременно, с опорой друг на друга.

Мне непросто далось признание того, что принуждение содержится в сущности права. Испытывая отвращение к марксисткой теории и материализму, я долгое время придерживался идеалистических представлений о праве как о трансцендентальной сущности (не путать с трансцендентной), которую мы познаем априорно и которая просвечивает сквозь эмпирически познаваемую реальность. Однако, это был уход от проблемы, а не ее решение. Необходимость принуждения не означает непременно опору на насилие и уж тем более не говорит о примате государства, которого в древности не существовало, хотя право уже было. Принуждение не означает легитимацию насилия, а наоборот, право устанавливает границы для насилия, которое становится допустимым только тогда, когда происходит по праву.

Все заметки на эту тему

Тезисы к вопросу о происхождении права
Теория Рамсея и возникновение структур в правовых системах