Последнее рассуждение о нормативной инфляции основано на промежуточных выводах, которые нуждаются в небольшом пояснении.*

Если рассматривать право как систему взаимосвязанных текстов, его собственную энтропию можно определить как меру непредсказуемости при порождении новых текстов, таких как судебные и административные решения, законодательные акты, разъяснения, заключения и т. п. С этим также связана энтропия окружающих право систем: ведь оно существует не само по себе, а в качестве регулятора поведения людей и институций. Функционирование права в оном качестве позволяет заглянуть за границы строгого формализма. Поведение людей определяется субъективным пониманием содержания права в конкретной ситуации и рациональными ожиданиями относительно поведения других субъектов. Поведение институций зависит от их способности поддерживать соблюдение собственных правил. Снижение энтропии, то есть непредсказуемого поведения, выступает критерием эффективности права, как об этом говорилось в упомянутой выше заметке.

Для наших целей наиболее адекватным методом оценки сложности права было бы измерение минимального количества информации, которое нужно для моделирования права с заданной точностью. Например, если существуют сотни тысяч или миллионы судебных решений, то в частном случае вопрос о сложности права звучал бы так: насколько сложной должна быть модель, чтобы с ее помощью можно было было восстановить содержание всех имеющихся судебных решений? Кажется, что это тавтология: измерение сложности одной формальной системы (текстов, содержащих информацию о праве) сложностью другой (ее модели). Однако смысл в этом есть. Право, представленное в виде текстов, без существенных потерь не может быть переведено на более простой язык, чем язык естественный. Как раз наоборот, все свидетельствует о том, что реальность, скрытая за языком права, сложнее самого используемого языка. Тексты права интерпретируются людьми, а детали этого процесса тоже остаются загадкой. Упрощенная модель с известными статистическими свойствами могла бы послужить опосредованному измерению сложности моделируемой системы. Можно представить себе эксперимент по подобру минимального числа параметров и наиболее простой конфигурации генерирующей нейронной сети, обученной на заданном корпусе текстов и имитирующей процесс их интерпретации. Если такая сеть порождает тексты с удовлетворительной точностью, то ее параметры можно считать косвенным показателем сложности обучающей выборки.

Взаимосвязь между энтропией и сложностью права будет выражаться еще и в том, что примитивное право плохо пригодно для предсказуемого регулирования поведения людей и институций: для разрешения конкретных ситуаций существующих в нем правил недостаточно, по необходимости создаются новые, привнесенные из других нормативных систем или закрепляющие случайно складывающуюся практику. Как говорилось выше, право усложняется как в силу внешнего воздействия (парадокс ценностной нейтральности), так и собственных имманентных свойств (парадокс самореферентности). Право, которое усложняется, уменьшает энтропию внутри и снаружи, но только до определенного предела. Дальнейший рост сложности приводит к тому, что для субъектов, поведение которых регулирует право, оно становится слишком сложным и фактически непредсказуемым. Для людей ограничителями служат природные память и интеллект, для институций — общие законы управления в сложных системах. В какой-то момент такое право перестает справляться с энтропией, а его регулятивная функция переходит к какой-то другой системе. А это нас возвращает от исследования формальных свойств права к его эволюции.

* Обсуждение этих вопросов предложил д-р Ян Горженьовский, который в конце апреля выступил с докладом на тему «Границы сложности в системе права» на научном семинаре по теории права и конституционному праву на факультете права Карлова университета. Благодарю коллегу и других участников семинара за дискуссию по этому вопросу, которая дала пищу для моих собственных размышлений.

Все заметки в этой серии

Парадокс самореферентности
Юрист и математик о возможном и невозможном
Парадокс ценностной нейтральности
Парадокс нормативной инфляции
Энтропия и сложность права

RUS Этот текст существует также в традиционной орфографии: Энтропія и сложность права.

Право развивается единственным доступным ему способом — производством новых норм. Если право уменьшает энтропию по сравнению с любым альтернативным праву состоянием, оно начинает формально усложняться и расширять свою область регулирования. Эффективность права измеряется в предсказуемости поведения других социальных систем, которые регулируемых правом. Как следствие, для описания большего количества ситуаций с заданной точностью нужно меньше информации. Абстрактная норма может быть в этом смысле более эффективной, чем множество частных.

Нормативная инфляция ведет не только к количественным, но и к качественным изменениям формальной системы, которая стремится к когерентности и консистентности, о которых уже говорилось выше. Право усложняется в силу своей собственной внутренней динамики. Здесь проявляется парадокс саморефрентности. Внешнюю динамику в этот процесс приносит требование ценностной нейтральности. В усложняющейся системе неизбежно появляется больше противоречий для разрешения которых требуются новые нормы. Начинается экспоненциальный рост сложности, бегство в бесконечность.

Если право продолжает усложняться, энтропия в определенный момент начинает также увеличиваться: право становится менее предсказуемым, теряет стабильность и хуже выполняет свою регулятивную функцию. Когда адресаты не могут ориентироваться среди большого количества норм, когда право слишком сложно, непредсказуемо, противоречиво и изменчиво для них, когда не отвечает рациональным ожиданиям, люди перестают руководствоваться правом вовсе; наступает аномия, нормативный хаос. Однако хаос — это система с очень простыми правилами и высокой мерой энтропии. Из этого, согласно теореме Рамсея, возникают более сложные системы, снижающие энтропию.* Примитивные системы под действием эволюционного давления, то есть в борьбе за эффективность, приспосабливаются к потребностям регулирования, они совершенствуются путем создания новых норм. Чем более сложной формальной системой становится право, тем больше вероятность ее перехода в состояние хаоса. Однако из хаоса неизбежно появляются новые упорядоченные самоусложняющиеся системы.

* Теория Рамсея и возникновение структур в правовых системах.

Все заметки в этой серии

Парадокс самореферентности
Юрист и математик о возможном и невозможном
Парадокс ценностной нейтральности
Парадокс нормативной инфляции
Энтропия и сложность права

RUS Этот текст существует также в традиционной орфографии: Три парадокса права. Парадоксъ нормативной инфляціи.

Почему-то свободомыслящие люди либеральных и прогрессивных взглядов, как они сами себя характеризуют, все думают одинаково, с небольшими несущественными вариациями. По множеству вопросов любое отклонение от мнения большинства (в сем социальном слое) или сомнение в святости их светских святынь не допускается, заканчивается отлучением от груминга, личными оскорблениями и исключением из «приличного общества». Находясь всегда в стороне от подобного выяснения отношений, вызывающих премерзотнейшее чувство, я мог часто наблюдать за их развитием. Потом эти люди сами себе объясняют, что периодический остракизм нужен их сообществу в воспитательных целях, ибо нельзя соваться со свиным рылом в калашный ряд. «Хочешь быть в интеллектуальном сообществе — соблюдай правила приличия», под чем понимается, прежде всего, единомыслие. При этом наиболее адекватные персонажи в частных беседах говорят совсем не то, что пишут открыто. Может я ошибаюсь и слишком предвзят со своими поверхностными выводами, но у меня складывается ощущение, будто бы они больше всего боятся своих же, лишь бы не вякнуть что-то недозволенное и не стать объектом травли со стороны умной, интеллигентной и свободной публики. Я давно перестал ценить сие общество (хотя по происхождению, образованию и многим взглядам к нему, несомненно, должен принадлежать). Однако значительное число его представителей себя проявили как люди поверхностные, не очень умные, злобные, мстительные и мелочные. Напоминают мне т. н. «неформалов» времен моего детства и ранней юности, которые в своем нонконформизме были совершенно одинаковыми, вплоть до внешнего вида и униформы. Похоже, что умные все-таки не умеют ходить строем и это один из их отличительных признаков. (Впрочем, не значит, что всякий, кто испытывает проблемы со строевой подготовкой обязательно умный).

Совсем не таким было мое общение с консерваторами, с традиционалистами и даже с фанатиками, которых я изначально как минимум недолюбливал, а временами открыто презирал. Они, будучи твердо убежденными в некоторых вещах, с которыми я нередко не могу согласиться в силу собственных каменных убеждений (обладающих весьма ненадежным свойством меняться в самый неожиданный момент), спокойно принимают различия во взглядах без излишнего драматизма. Они не навешивают ярлыки (скорее наоборот, я вешаю на них), редко переходят на личности и не считают мое мнение по конкретному вопросу результатом врожденного умственного, нравственного или иного дефекта. Поняв, что в некоторых вопросах нельзя найти общего языка, спокойно, без гнева, пристрастия и ненависти (так свойственной «либералам» при малейшем отходе от их канона и догматики) могут продолжать беседу о чем-то другом, что не вызывает сильных споров и даже иногда ведет к плодотворному взаимному обогащению. И даже если с ними все-таки получается разругаться до хрипоты, чаще всего это не заканчивается взаимной ненавистью и мы расходимся если не друзьями, то по крайней мере уважающими друг друга людьми. И, главное, я редко находил существенные отличия между тем, что такие люди говорят лично, и тем, что пишут открыто.

В начале прошлого года, когда многие свободомыслящие персоны переходили из Facebook в Minds для того, чтобы потом опять схлынуть обратно, один комментатор* написал, что теперь «Консерватизм — это новый панк». Я тогда чуть не умер от зависти, что такая формулировка не пришла мне самому в голову. Но похоже на то, что это действительно так. Настоящую свободу мысли, толерантность и уважение ко взглядам теперь можно найти скорее среди консерваторов и традиционалистов, чем среди т. н. либералов.

* Agavr.

RUS Этот текст существует также в традиционной орфографии: Единство противъ многообразія.

Слово «народ» слишком многозначно, а поэтому часто мешает строгости суждений. С другой стороны, новые термины «этнос», «нация» ведут к еще большей путанице, потому и их каждый понимает по-своему. Попробую все же выделить важнейшие, на мой взгляд, значения слова «народ» так, чтобы оно снова стало операциональным. Тем более, что эти смыслы без пояснения используются в других моих заметках.

Народ в биологическом смысле — это масса людей, связанных определенными внешними чертами, а помимо этого историей расселения, взаимодействии с ландшафтом (по Льву Гумилеву), обычаями и т. п. Природа слепа, она одинаково рождает подонков и гениев. Но множество людей — это еще не народ в собственном смысле, populus, а толпа, стадо, vulgus. В этом смысле этимологически слово «народ» также восходит, конечно, к «роду» и «рождению», то есть биологическому единству. Но ведь мы используем слово «нация» в другом смысле, как политическое единство, хотя это тоже nasci, то есть «родившиеся».

На биологической основе вырастает культура. Культура иерархична. В ней прекрасное ценнее и выше безобразного. (Для простоты не будем сейчас разбирать XX век, который постарался опрокинуть эти представления). Культура живет в среде народа, связанная с его материальным бытием (природой, трудом) равно как и с духовным (воображаемым миром, фантазиями, устремлениями). Культуру не так легко разрушить. Но культура — это не только и не столько памятники прошлого (великие произведения), сколько среда, в которой они снова возникают. Культура производит не только шедевры, но и много шлака и даже откровенно вредоносного. То же христианство постоянно сталкивалось с разрушительными и опасными сектами: манихеями, гностиками, катарами и т. д. Существуют деструктивные секты в протестантизме, в православии. Поэтому жизненно важный для существования народа вопрос заключается в том, что из безмерного богатства культуры извлекается, воспроизводится, закрепляется и служит основой для дальнейшего развития.

И, наконец, то, что меня больше всего интересует, — это уровень цивилизации. Здесь сподручнее говорить о нормах и институтах.* В отличие от народов, институты и нормы живут очень долго. Вот, к примеру, римское право или Католическая церковь. Институты — это сверхчеловеческий разум, который управляет нами и использует для своих собственных целей. Аристотель говорит о человеке, определяя его как ζῶον πολιτικόν, то есть политическое животное, а это, как я понимаю, предполагает существование человека в искусственной среде норм и институтов. И Цицерон в диалоге De re publica дает определение народа как «множества людей, которое объединяет согласие в вопросах права и общий интерес»:

«Res publica res populi, populus autem non omnis hominum coetus quoquo modo congregatus, sed coetus multitudinis iuris consensu et utilitatis communione sociatus».

Таким образом, в собственном смысле слова народ, populus — это не просто биологическое объединение людей, не стадо, не толпа, и даже не только культура или общество, а все это скрепленное вместе цивилизацией, то есть нормами и институтами.

Итак, народ как populus — это сверхчеловеческий организм, одна из многих форм, структура, пронизанная множеством горизонтальных и вертикальных связей. Когда они обрываются, народ перестает существовать и растворяется в своем окружении, не будучи способным поддерживать культуру и цивилизацию. Так, например, восточные славяне, угро-финны, норманны смешались и растворились друг в друге, создав русский народ. Или кельты, от которых отсталость только кое-что в названиях и языке. Или римляне, которые оставили великую культуру, но не цивилизацию. В народе, если он представляет собой здоровый организм, лучшие поднимаются наверх, худшие остаются внизу. В нормальном функционировании такого сверхчеловеческого организма бывает много сбоев. Если такие механизмы поддержания гомеостаза нарушаются, народ переживает внешний или внутренний кризис, который заставляет его меняться или ведет к его исчезновению. Гумилев называет этот внутренний кризис народа (у него — этноса) фазой надлома и объясняет его исчерпанием внутренней энергии. Мне не совсем понятно, что это за энергия такая и откуда берется, поэтому ближе эволюционное объяснение. Бесспорно то, что исторические народы переживают такие кризисы, из которых выходят с большими или меньшими потерями.

Теперь эту теорию можно примерить на то, что сделали большевики с русским народом. Конечно, большевики возникли в среде русского народа, а затем воспользовались ими в биологическом смысле (мне нравится в последние время использовать термин «этнический субстрат»). В этом смысле до большевиков и после них народ один и тот же. На биологическом уровне потери огромны, но они в принципе восполнимы: природа умеет справиться с большими потерями, многие народы (в смысле популяции) проходили через «бутылочное горлышко», но выжили. Другое дело, что истребление нескольких процентов элиты народа (уже в культурном смысле) наносит ему примерно такой же ущерб, как разрушение мозга человека: вроде относительно (по массе) не такая большая потеря, однако же без мозга это уже не вполне человек (в смысле биологически функционального организма).

Далее — культурный уровень. Трудно отрицать, что многие идеи, на которых вырос большевизм, можно обнаружить и русской культуре. Не обошлось и без заимствований вроде того же Маркса. Но это была деструктивная идеология, вредная мутация в здоровом организме, которая не была вовремя распознана и подавлена в силу слабости институтов и репрессивного аппарата государства. Гумилев это называет антисистемой. Можно признать этот термин удачным, ведь суть большевизма в переворачивании всего с ног на голову, в разрушении институтов и норм. В СССР действительно создавалось впечатление, что сохранялась классическая русская культура (литература, музыка, театр, балет и т. д.). Конечно, многое подверглось цензуре, идеологической (дез-)интерпретации или забвению, но многое воспроизводилось на достаточно высоком уровне. Но для культуры не это главное. Была разрушена среда, в которой создавались великие произведения, а ее имитация в виде «творческих союзов» порождала продукцию, которая мало отличалась от мусора. Русская культура в значительной мере развивалась в альтернативной среде, в крайне стесненных рамках постоянным прессом советской системы.

По отношению к русской цивилизации, а, стало быть, и высшей форме существования народа в смысле populus, большевики занимали позицию крайней враждебности. Институты были разрушены почти все, легче назвать, что осталось: отчасти Академия наук, с некоторыми оговорками некоторые факультеты университетов, некоторые культурные учреждения. Но само государство, само политическое бытие народа (по Аристотелю) или правовое (по Цицерону) были уничтожены полностью.

Итак, утверждать, что большевизм мы создали сами, что он вырос и органично развился нашей культуры, нашего народа — это сродни тому, как человеку, умирающему от рака, говорить, что он сам себе эту опухоль с метастазами и вырастил. Формально да, так оно и есть: раковые клетки — это переродившаяся клетки организма, но по сути они чужды ему, потому что служат только себе, потребляют все ресурсы только для себя и, в конечном итоге, убивают организм.

* Как они предположительно могли бы возникнуть я писал в заметке о теории Рамсея и в заметке о происхождении права.

RUS Этот текст существует также в традиционной орфографии: Снова о русскомъ народѣ и большевикахъ.

Пояснение-продолжение к предыдущему.* Разница в методах Петра I и Сталина следует из того, что первый укреплял и расширял империю, а второй — антиимперию. Империя приходит и, ничего не скрывая, стремится к достижению своих целей. Когда империя присоединяет новую территорию, она не должна изображать, будто бы это территория сама хочет, чтобы ее присоединили. И наоборот, кто-то бы может и хотел перейти под покровительство сильного, но их не берут, потому что у империи всегда есть представление о своих естественных границах и ответственности. Поэтому для империй не свойственен бесконечный рост; ни одна из них не претендовала никогда на мировое господство. (Даже у Гитлера не было таких планов. Он хотел только подчинения Европы своим интересам и расширения жизненного пространства до Урала, оставляя Африку и Дальний Восток своим союзникам). Само определение России как наследницы Византии, православной империи является полной противоположностью торжеству мирового коммунизма как универсальной идеи. Большевистская же антиимперия осознает, что она — не нормальное государство, а банда разбойников, поэтому у нее не может быть явно декларируемых легитимных интересов. Чтобы изобразить легитимность она опирается на марионеточное правительство, на местные кадры коммунистов. Ведь для всеобщего счастья пролетариев не может быть никаких границ, поэтому присоединиться к антиимперии можно только «добровольно», что и имитируется. Большевики использовали сепаратистские устремления народов Российской империи для ее уничтожения и ожидали, что вот-вот к их проекту присоединятся Венгерская советская республика, потом Польская, Баварская, Бременская, Эльзасская, Словацкая, Иранская, Тувинская и так далее.

Тут стоит отменить (это понадобится потом), что США, не будучи по сути империей (это образование другого типа) в Ираке и Афганистане вели себя соответствующем способом, то есть использовали империалистические методы. Они пришли, взяли территорию под свой контроль, только после этого стали выращивать местные силы, которые могли бы стать их опорой и союзниками в будущем. То, что это вышло не очень хорошо, это уже проблема конкретных обстоятельств, а не империалистических метода и не способа мышления как таковых. Кстати, почему США не империя? Потому что главная американская идея — это мессианство. Это вполне закономерно, если учесть, что страна возникла как край религиозных фанатиков, которым не нашлось места в нормальных странах. Теперь протестантская идея Царства Божьего заменена на «демократию», но суть остается той же самой. Но империя не может существовать как мессианский проект, это другое.

Следующее отличие состоит в том, что происходит на новых территориях. Империи часто учатся у народов и культур, с которыми взаимодействуют. Нормальная империя (не колониальная, потому что это другой подтип) не унижает, не подавляет, не унифицирует. В Российской империи польская шляхта, грузинские князья и даже среднеазиатские ханы все оставались на своих местах, только приносили присягу русскому царю и через это попадали в элиту. Польша, пока не встала на дыбы, оставалась со своей конституцией. Более мудрая Финляндия также пребывала со своим парламентом. Были области казачьего войска со своими самоуправлением. То есть империя обычно существует как максимально комфортная и наиболее приемлемая для всех форма сосуществования многих народов. Часто вспоминаемая недобрым словом русификация Польши произошла только после нескольких дерзких восстаний. При этом Александр I сам было полонофилом, он хотел и оставшуюся часть России устроить по польскому образцу и единственное, что символически ограничивало суверенитет польского народа — личная уния с российским императором.

Чтобы понять разницу между империей и неимперией достаточно посмотреть на историю Австро-Венгрии во второй половине XIX века. Австрийцы — народ с опытом имперского управления. При них славяне реализовывали культурную автономию, переживали национальное возрождение, создавали собственный языки и идентичность. И, наконец, народы, проживавшие в Цислейтании, получили свое политическое представительство в земских сеймах и в рейхсрате. Совсем не так поступали венгры с Транслейтании. Они подвергали мадьяризации все проживавшие на их территории народы, а в сейме венгры составляли больше 90 %, хотя их доля в населении не достигала и 50 %.

СССР не был империей прежде всего потому, что действовал как унификатор, а не руссификатор. И хотя в значительной мере (но не всегда) опирался на представителей местных этнических групп, для него была важнее лояльность и «политическая грамотность», а не национальность. Он не включал местные элиты в общую, он их насаждал и создавал. Единство идеологии и организации жизни продвигались повсюду, создавались колхозы, партийно-хозяйственные иерархические структуры управления, вводилось единообразное законодательство, полностью порывавшее с местными традициями. (Хотя гражданское и уголовное право относились к ведению республик, а не союза, тем не менее действовавшее право было унифицировано от ганзейских городов в Прибалтике до среднеазиатских горных аулов. В империях ничего подобного просто не может быть, потому что империя всегда понимает, что разные ее части развиваются по-разному).

Но СССР был не просто неимперией, он был антиимперией прежде всего потому, что как и США, строился вокруг мессианской идеи, а не народа. Наоборот, русский народ, у которого был опыт управления имперским организмом на протяжении нескольких веков, подвергался унижению и истреблению. От него в пользу национальных окраин были отняты и территории, и ресурсы. Русский шовинизм проклинали не только на уровне идеологии, но и в официальных документах, конституциях советских союзных республик и даже автономных республик в составе РСФСР.** Целью существования СССР было создание нового человека, «новой исторической общности», советского народа. Своего рода колонизация наоборот, когда колонизированные народы живут за счет колонизаторов. Уровень жизни, скажем, в кавказских или прибалтийских республиках в несколько раз превышал производимый ими продукт. Нужно было купить лояльность окраин. По той же причине, пока в СССР был послевоенный голод, зерно и продовольствие поставлялось в страны Восточной Европы для того, чтобы укрепить влияние просоветских партий. Рим покорил Египет для того, чтобы получать оттуда хлеб и процветать самому. СССР покорял других для того, чтобы самому разоряться, но продвигать идею всеобщего коммунистического счастья.

И еще в заключение один признак антиимперскости СССР и его наследницы РФ. Это отношение вышеупомянутым США. Трудно представить, какая еще страна на свете занимает положение более подходящее для того, чтобы быть вечным и главным другом России. Сферы влияния и области интересов у России и США почти не пересекаются. А главный соперник у нас один — это Китай. Исторических обид и счетов, в отличие от европейских стран, у нас почти нет никаких, если не брать советский период. И, более того, само появление США на исторической сцене — это в значительной мере заслуга России и Франции. Те, кто видят в них врага России, на самом деле никакие не наследники империи, а ровно наоборот. США могут восприниматься в качестве соперника только тем, кто считает сферой своих интересов весь мир. Мирового господства жаждал большевизм, он искал возможности присутствия в Азии, Африке, Америке. Россия же для него не была цель, а только средством, русский народ — источником ресурсов. Поэтому из самой сути СССР как антирусской антиимперии закономерно вытекает соперничество с мессианскими США, за которыми видится претензия на мировую гегемонию. Это соперничество основано на идеологии. Но империи на идеологии не основываются.

* Царь-то ненастоящий.

** Спасибо Александру Верещагину, который обратил внимание на этот факт.

RUS Этот текст существует также в традиционной орфографии: Имперія и антіимперія: разстановка точекъ надъ «i».

За движением путинской мысли я специально не слежу, но иногда что-то все-таки долетает. Говорят, будто бы засевшая в Кремле крыса себя сравнивает с Петром I, который, по ее мнению, только возвращал свое. Восхищение одним из самых гнусных тиранов в мировой истории, алкоголиком и патологическим садистом даже по меркам своего времени, оставившим после себя длительную традицию произвола, беззакония и дворцовых переворотов — это не новинка. Новинка — это контекст, в котором Путипут изливает на публику свои убогие мыслишки, не выходящие за рамки кагэбэшных брошюрок и учебных пособий.

Петр же совершено не интересовался тем, отнимает ли он что-то у соседей или восстанавливает «историческую справедливость». Он ставил перед собой стратегическую задачу — прорубить «окно в Европу», выгнать турок с Северного Причерноморья или отодвинуть персидскую угрозу — и решал ее всеми доступными для него средствами. Точно также в его время рассуждали шведский Карл XII, который приперся аж к Полтаве, Станислав Лещинский или Ахмед III. Все они были бы рады взять у соседа все, что могут, что плохо лежит, не нуждаясь в псевдоисторическом оправдании своих действий, потому что они сами эту историю и писали. Тем более, что никаких русских, турок, шведов, персов тогда не существовало. Были только подданные русского царя, турецкого султана, шведского короля и персидского шаха.

Путинские действия больше походят на то, как действовал другой тиран, Сталин. Он вел принципиально антиимперскую политику, унаследованную им от Ленина и Троцкого. (Внешняя смена риторики не должна вводить в заблуждение: важны цели и методы, а не слова). В основе советской конституции лежал постулат добровольного вхождения в союз различных государственных образований, который никакими естественными границами (этническими, культурными и даже географическими) ограничен быть не мог. Именно поэтому на эмблеме СССР (которую по ошибке называют гербом) был изображен земной шар в лучах восходящего солнца, символизирующий мировое господство коммунизма. Сталинская экспансия, как и ленинская, была построена на создании марионеточного правительства, которое якобы выступает от имени народа, желающего присоединиться земшарной республике советов. Но это было не расширение России, а большевизма. Это была мировая революция, осуществляемая военно-политическими средствами. Всякое сопротивление объяснялось кознями капиталистов и буржуазных националистов. (Что также зафиксировано во всех конституциях союзных республик, причем среди побежденных врагов числился и великорусский шовинизм). Страна победившего пролетариата уже не могла оставить призыв соседней страны без ответа и, разумеется, оказывала ей свою пролетарскую помощь, присоединяя к себе. Так были проведены почти попытки захвата или подчинения соседних территорий, как успешные, так и неуспешные: Финляндии и Прибалтики, Восточной Европы и Подкарпатской Руси, Чехословакии и Афганистана. (Исключением могут послужить, разве что, Курильские острова, Южный Сахалин и Кенингсберг, где это произошло с согласия мировых держав).

Итак, действия Путина на Украине — это продолжение сталинской, а не петровской политики, принципиально антиипериалистической по способу реализации и антирусской по последствиям. Трусость, непоследовательность и патологическая склонность ко лжи не позволяют ему не только ясно сформулировать совместимую с национальной идеей цель военных действий, но даже думать соответствующим образом. А без этого ее достижение представляется призрачным. В отличие от Сталина, у Путина уже нет ресурсов, которыми бы можно было многократно перекрыть бездарность руководства и неэффективность принимаемых решений. Внутренний запас прочности у РФ при нынешнем режиме не так уж и велик.

RUS Этот текст существует также в традиционной орфографии: Царь-то ненастоящій.

Российские либералы в своем перерождении (или вырождении?) достигли новых высот (или глубин?): как по свистку набросились на несчастного Пушкина, который у них теперь виноват в происходящем на Украине тем, что как-то не так высказывался насчет поляков. То в стихах напишет про «вечный спор славян между собою», то еще где-то о «семейном деле», то в письме другу Вяземскому совсем откровенно: «все-таки их надобно задушить». И, конечно же, следует за этим заламывание рук и причитания об империализме (который по невежеству называют почему-то «имперством»), извечной русской тяге к насилию и порабощению. Обязательно должно последовать сравнение с прогрессивной и свободной Англией, где все всегда было прекрасно. В общем, стандартный набор; не стоит подробного пересказа.

Англия — хороший источник примеров для сравнения с Россией, весьма поучительных.* Англия несколько веков колонизировала Ирландию и к началу XIX века в помощью дискриминационных законов против католиков лишила ирландцев земельной собственности: все сосредоточилось в руках крупных землевладельцев-протестантов. Подавляющее большинство (⁶⁄₇) населения жило в нищете, а страна была превращена в ресурсную базу для английской промышленности. Основным продуктом питания к 1840-м годам стал картофель, единственное что можно было вырастить на клочках земли, сдававшихся в аренду. Остальная земля была отведена под пастбища. С 1845 по 1849 случилось несколько неурожайных лет по причине эпифитотии картофеля, за ними последовали голод, эпидемии тифа, дизентерии, цинги. В десятки раз увеличилось количество эмигрантов в Америку: людей перевозили в условиях тесноты, холода и голода на кораблях, которые до этого использовались для работорговли. Около ¹⁄₆ умерли в пути, но и это для многих было единственным спасением. В английских газетах писали не без удовлетворения, что ирландцы дохнут. «Правительство лорда Рассела может им помочь, но зачем это делать? Чем меньше будет ирландцев на свете, тем лучше». В этих условиях из Ирландии продолжался вывоз зерна, которое было недоступно для местных жителей. В результате население сократилось на четверть.

Казалось бы, причем тут поляки? В 1818 году население Польши составляло 2,5 млн. человек, а к 1900 году после всех восстаний, после притеснений и зверств со стороны русских — 10 млн., то есть прирост в четыре раза. Население же остальной России за это время выросло с 45 до 136 млн., то есть втрое, причем в это включено и присоединение Средней Азии. В 1821 году в Ирландии жило 6,5 млн. человек, к 1901 году — 4,5 млн. И этого простого сравнения видно, что какие последствия имеет порабощение одного народа другим, когда колонизацией занимаются те, кто знает в этом деле толк и, главное, не испытывают по сему поводу моральных терзаний.

* Метрополитен и виселицы.

RUS Этот текст существует также в традиционной орфографии: Колонизація безъ страха и упрека.

Хотя многие мои прогнозы сбываются, пусть и с некоторым опозданием, один из самых главных мне все же придется пересмотреть. Лет десять назад я говорил о том, что будущее русских будет зависеть от скорости распада советской химеры, «новой исторической общности». Ее части должны были устремиться к естественным для себя центрам тяготения, соседним цивилизациям: исламской, дальневосточной и, конечно же, западно-европейской. Существование какой особенной православной, восточно-европейской цивилизации я не признавал. Украинские события 2005-го года, а особенно 2014-го, посеяли надежду, что такой сценарий постепенно реализуется. В текстах того времени я обыгрывал евангельский образ блудного сына и полагал, что сначала украинцы, а потом и русские осознают себя полноценными европейцами, вернутся в дом родной, откуда были увлечены в горе и бедствие лихими людьми сто лет назад. Также я исходил из самоочевидной предпосылки, что и у нас без всяких майданов природа позаботится об отбытии советской «элиты» в мир иной вместе с ее социальной базой. Заменить их должны были те, кто не только побывал за границей, но и приобрел там опыт учебы и работы. Признаки укрепления неосоветизма я недооценивал, а подъем национализма переоценил. Но главное, что я тогда не понимал — это роль институтов, которые живут дольше, чем народы, а при определенных условиях способны воспроизводить из неоднородного человеческого материала старые структуры, противодействуя природным оздоровляющим силам. Собственно взаимодействие этноса (в терминах Льва Гумилева) с нормами и институтами порождает многообразие, сложность и непредсказуемость исторического процесса.

Украинский национализм, расцветший и окончательно оформившийся в последние годы как проект анти-России, тоже оказался советским по форме и по содержанию. Снос памятников Ленину, переименование улиц, раскрытие архивов КГБ, которые так радовали поначалу, означали перемены только поверхностные. Сущностно же методы, используемые украинской властью, способ ее мышления остаются большевистскими, иллюстрацией чему может служить монополизация средств массовой информации, запрет парламентских партий, бессудный отъем собственности, постановочные судебные процессы с публичным раскаянием обвиняемых и т. п. Системная коррупция, пренебрежение правом, неформальные связи, недоверие между людьми — все это, усугубленное экономической несостоятельностью, ускорили распад и деградацию общественных институтов на Украине даже по сравнению с РФ. Поэтому превращение страны в край полоумных фанатиков, одержимых идеей собственного превосходства и мессианства — это только вопрос времени. Из воспоминаний Кравчука и из книги Кучмы вполне становится очевидно, что война и путинская политика последних двух десятилетий хоть и придала существенное ускорение этим процессам, но сам их вектор был определен ранее, возможно даже и задолго до распада СССР. (Жизненный путь того же этнопартократа Кравчука может служить хорошей иллюстрацией). Однако же, как отметил недавно Сергей Волков, именно в этом национализме можно увидеть пробивающийся росток относительно здоровых сил, которые, возможно, когда-нибудь преодолеют на Украине советскую инерцию и создают по-настоящему что-то новое.

Что же касается нас, то на сегодня кажется вполне очевидным фактом, что русский национализм, ни внутри страны, ни тем более в эмиграции не существует. Это констатируют многие наблюдатели, как внутри, так и снаружи РФ. Особенно заметно на фоне того, какой путь за последние двадцать лет прошли уже упомянутый национализм украинский, а также белорусский и даже, прости Господи, казахский. У нас же нет ни национального чувства, ни тем более имперского. То, что сейчас выдается за неоимпериализм, таким не является ни по форме, ни по содержанию: это неосоветизм, сожаление по последствиям «крупнейшей геополитической катастрофы» и искаженное до невроза стремление к мировому господству. Если большевики действительно хотя бы на словах были одержимы идеей всемирного торжества коммунизма, то у этих идеологическая основа в значительной мере выветрилась, остались только бессознательные рефлексы. Главное, что СССР был полной противоположностью империи. Русским в нем была отведена роль наиболее угнетаемого этнического субстрата, ресурсы которого перераспределялись в пользу национальных окраин. Оным как раз разрешалось «самоопределяться» вплоть до закономерного отделения.

Ностальгия по советскому прошлому и макабрический культ «победы» означает, что жизненные силы русских подавлены окончательно и, похоже, могут более не восстановиться. Если коммунизм себя позиционировал как «молодость мира», у нынешней идеологии не осталось ничего, кроме бесконечных рядов покойников, «бессмертных полков» и иступленного предвкушения вселенского атомного пожара, в котором в финальной схватке света и тьмы сгорят без различия праведные и неправедные. Иван Курилла недавно написал, что во Второй мировой войне СССР воспринимался Западом как их союзник против абсолютного зла. От себя же добавлю, что теперь, после того, как отпала мишура вроде «счастья трудового народа» и «освобождения угнетаемых», разрушительная сектантская манихейская сущность большевизма становится вполне очевидной и для Запада.

Таким образом, более вероятным становится сценарий не распада, а распыления русского народа. Все, с кем я говорил с начала войны (а это, в основном, русские в эмиграции или те, кто еще остался в РФ, но настроен к режиму оппозиционно), демонстрируют полное отсутствие воли к жизни. Шок от того, что мы ведем себя как зверье по отношению к (когда-то) самому близкому для нас народу, подавил всякую способность видеть хоть какое-то будущее. Неприятие Путина и его режима обращается в ненависть к себе, к исторической России и к русским вообще. Люди желают победы Украине, а своей стране (не только Путину) — поражения, расчленения и судьбы послевоенной Германии, не понимая, что режим меняется, а страна как естественная среда существования народа остается. У моих респондентов нет никакого желания не то, что действовать, но даже обсуждать сценарии будущего; все видится в исключительно черном свете постепенного угасания.

«Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает свое рабство (например, называет удушение Польши, Украины и т. д. „защитой отечества“ великороссов), такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам».

Это не Арестович, не Каспаров и не Шендерович, хотя что-то подобное говорит сейчас каждый из них, с поправкой на стилистические различия. Примерно то же самое в разных вариантах и я слышал и от своих собеседников. Автор цитаты — Ленин, конечно же; взято из сочинения «О национальной гордости великороссов». Если русских, рассеянных по миру, что-то объединяет, то именно такое отношение к себе.

Причины продолжающейся катастрофы заключаются в нежелании обрести собственную идентичность: советская омерзительна до тошноты, а историческая дискредитирована. А отсюда и симпатии мыслящей русской общественности ко всем, кого, по их мнению, предки угнетали веками. Распыление русских начнет в полной силе проявляться тогда, когда люди спонтанно и массово начнут находить в себе новую идентичность, примиряющую их с реальностью неминуемого краха государственности. (То, что РФ при Путине трансформировалось в квазигосударственное образование мафиозного типа мне кажется вполне очевидным). Национальность — это не генетика и тем более на запись в паспорте, а самоощущение. Знаю многих людей, совершенно русских по происхождению, языку и культуре, которые выискивают у себя польские, марийские, мордовские и даже чудские корни, отрицая через них свою русскую идентичность. Тем, кто оказался в эмиграции, еще проще: у из детей есть неплохой шанс стать немцами, чехами, англичанами, американцами и т. д. Полная ассимиляция — желаемая цель если не для большинства, то для многих эмигрантов.

Надеюсь, что поддержка и оправдание войны будут со временем уменьшаться. Но у этого будет и своя, темная, разрушительная сторона: чувство вины за содеянное превратится в бегство от себя. И действительно, если постоянно слышать, что «истинно русский человек, великоросс-шовинист, в сущности, подлец и насильник» (опять же Ленин, хотя тут он говорит о бюрократах, имеет в виду конечно же всех), а потом еще и находить этому подтверждения в виде фотографий и видео-записей в интернете, то хочется сделать что угодно, лишь бы дистанцироваться от своего позорного происхождения и притвориться кем-то другим. Специалисты говорят, что жертвы насилия часто считают себя виноватыми во всем случившимся, ощущают себя грязными, ужасными чудовищами, недостойными больше жить на этом свете. Но этим жертвам хотя бы можно оказать профессиональную помощь, а вот психотерапии для народов не существует. Мы не хотим показать пальцем на большевиков как на тех, кто нам причинил травму, потому что нас убедили в том, что большевизм — это и есть мы. Но вся история советской власти в первой ее половине — это постоянная череда восстаний и вооруженного сопротивления, который удалось сломить только красным террором, Голодомором, массовыми репрессиями, ГУЛАГом и, наконец, мясорубкой Второй мировой войны. Вторая половина советской истории — это пассивный протест обескровленного народа против ненавистного поработителя, который выражался в повальном алкоголизме, лени и воровстве. А раз нельзя указать на насильника, то жертве остается винить только себя. Поэтому все дело вовсе не в Путине. Он — производная функция от самоубийственной ненависти, внушенной большевиками нескольким поколениям русских. Настоящая же разруха не в клозетах, не в Кремле, а в головах. Она не закончится сама по себе, вне зависимости от итогов нынешней войны. Чтобы выжить, нужно снова обрести желание жить, несмотря ни на что.

RUS Этот текст существует также в традиционной орфографии: Распадъ или распыленіе.

Журналисты, пишущие на политические темы, часто пользуются словами «авторитарный», «диктаторский» или даже «тиранический» как синонимами. Оно и понятно: журналистам надо донести до людей эмоции, а не мысли, а для этого нужно выбирать средства, которые в данный момент лучше воздействуют на публику, даже если они не отражают суть вещей. Недалеко ушли от журналистов и политологи. Эти изощряются с выдумыванием плохо совместимых друг с другом теорий, в результате чего используемая терминология превращается в зоопарк, в котором озорники перевесили таблички на клетках так, что уже невозможно понять, где какой зверь сидит. В этот хаос позволю себе внести немного порядка.

Начнем с тирании. Она отличается тем, что сочетает незаконный приход к власти, жестокость правления и преследование тираном своих собственных интересов или интересов своей узкой группы. Бывали тираны, которые не были жестокими и правили в интересах всего общества; тот же Писистрат оставил после себя у афинян добрую память. Бывали тираны, которые приходили к власти законным путем; тот же Генрих VIII в Англии или Иван IV на Руси (хотя в обоих случаях, строго говоря, не все было идеально чисто с правом на престол). Таким образом, хотя возникновению тирании не всегда предшествует узурпация власти, без жестокости и эгоизма это будет что-то другое.

Диктатор получает экстраординарную власть в условиях острого кризиса. Помимо классических примеров из римской истории, таких как Цинциннат, можно упомянуть демократического диктатора Кузьму Минина с титулом «выборный человек всея земли». Как только кризис преодолен, диктатор свои полномочия складывает. Иными словами, в отличие от тирана, диктатор приобретает свою должность законно, его полномочия всегда временны и действует он в интересах всего общества.

Скажем, Сталин — это типичный тиран. Он пришел к власти путем ее захвата и террора, никаких законных оснований на нее не имел. А вот Гитлер стал сначала диктатором, полномочия которому были предоставлены рейхстагом, то есть представителями народа; Веймарская конституция формально была соблюдена. А когда же он упразднил должность рейхспрезидента, тогда стал тираном. Франко в Испании был диктатором, но не тираном, при нем действовали кортесы, формально сохранялась монархия, которая к концу его жизни была восстановлена.

Стоит также отметить, что правитель, который не ограничен законом, вовсе не обязательно должен быть тираном или диктатором. Разделение властей — относительно новая идея, производная от догмы о христианской Троице. До этого верховный правитель был, без сомнений, и верховным законодателем. Римские императоры, как и византийские василевсы, формально не были ограничены законом, они были автократами (по-русски — самодержцами). Но, тем не менее, император был ограничен правом поданных на восстание и, в крайнем случае, убийство. Вот такие «конституционные гарантии» сменяемости власти. Идея подчинения власти закону — это идея богословская, возникшая в результате борьбы Католической церкви за свою юрисдикцию. Сначала в виде учения Августина о двух градах, потом в виде доктрины папы Геласия о двух мечах и, наконец, во время средневековой борьбы за инвеституру. Тут стоит отметить, что когда церковь на Западе стала проигрывать светской власти, идея автократии вернулась в виде абсолютных монархий. Но абсолютная монархия — это, опять же, вовсе не обязательно тирания. Скажем, римский папа обладает всей «верховной, полной, непосредственной и универсальной ординарной властью» (suprema, plena, immediata et universalis ordinaria potestas), но он — не тиран.

Кто же тогда Путин? Диктатор, автократ, тиран? Думаю, что наиболее верно первую часть его правления назвать плебисцитарной демократией, как предлагает Григорий Юдин. Стоит напомнить, что тогда Путина поддерживали многие, кто потом перешел к нему в оппозицию, включая Бориса Немцова, Михаила Касьянова, Андрея Илларионова. При том, что первые же шаги Путина в новой должности были направлены на укрепление личной власти, в целом до середины второго срока он осуществлял программу, боле-менее отвечавшую интересам всего общества. Проникновение во все властные структуры выходцев из КГБ и захват ими государства заняли какое-то время. Выборы 2008 года уже были в значительной мере имитацией, потому что изначально было ясно, что Медведев никакой собственной властью не обладает. С 2012 года при строгом толковании положений конституции можно говорить об узурпации власти. «Болотное дело» уже означало переход к тирании как к правлению, для которого характерна избыточная жестокость. И, конечно, антиконституционные поправки 2020 года завершили декоративное оформление путинской тирании. Однако диктатором Путин не был никогда: его никто не наделил чрезвычайными полномочиями и от власти он сам не отказался.

RUS Этот текст существует также в традиционной орфографии: Who is Mr. Pu?.